Не знаю

Вдруг силы покинули меня, дыхание сперло, сердце заколотилось. Я остановилась, не в силах идти, взялась за стену дома. К горлу подступили не то слезы, не то ужас, я задыхалась. Перед глазами поплыли черные круги, смутно я увидела темную фигуру, быстро приближавшуюся, шаги часто стучали, близились, и вдруг сверкнул нож. Взмах был прямо ко мне, по дуге, снизу вверх, удар проткнул плащ, я услышала хруст ткани, ощутила острую боль между ребрами и упала с мыслью: вот я и умерла.

Очнулась я на том же месте. Не знаю, сколько прошло времени, но люди в переулке так и не появились. Оглядела плащ – дыры не было. Крови тоже. Я просто встала, отряхнула одежду и пошла, до дома оставалось совсем немного. Больше я не бродила ночами. С той «смертью» действительно умерла часть меня – и мне без нее стало легче.

Анна

2021–1976–1995 гг., Москва

– Вот принесла черешню тебе.

– О, черешня… хорошая черешня… тут я рискую все один съесть и обожраться.

– Я тебе и принесла, так что ешь. Только смотри, чтобы животу вреда не было.

– Это от вишни, от черешни нет вреда. Вот в Молдавии эти деревья… усыпаны.

– Да, там еще персики, мы в трудовом лагере их собирали. А потом кидались ими.

– Ну персики, да… да чего там только не было…. Сады так сады. Молдавия, да…

  Всего, что знал еще Евгений,
  Пересказать мне недосуг;
  Но в чем он истинный был гений,
  Что знал он тверже всех наук,
  Что было для него измлада
  И труд, и мука, и отрада,
  Что занимало целый день
  Его тоскующую лень, —
  Была наука страсти нежной,
  Которую воспел Назон,
  За что страдальцем кончил он
  Свой век блестящий и мятежный
  В Молдавии

, в глуши степей,  Вдали Италии своей.

Отец выделяет «в Молдавии» голосовым приемом опытного ритора и лектора. Только голос у него теперь сипит, старческая мокрота мешается, заставляет откашливаться поминутно. «В Молдавии, м-да…» – еще раз повторяет он.

– Я его тоже, кстати, вспоминала недавно. Публия Назона…

– Да, Публий Овидий Назон…

– Где ж он там степи-то, кстати, взял… Пушкин в смысле.

– Ну как же – там лесостепи, почему же… Пушкин точен был всегда, не позволял себе приблизительности. Во всем был точен. И в критике в том числе – краток и точен. Про Грибоедова сказал – растащат на цитаты, так и растащили же. М-да, черешня вкусная… Да что ты там все делаешь?

– Да вот пытаюсь отмыть хоть немного… тут вот кастрюля…

– Ах, кастрюля… Надо сказать, Молдавии досталось, конечно, от Пушкина. Х-ха, да… «Проклятый город Кишинев! Тебя бранить язык устанет»… Ну и так далее….

– Да, там дальше еще про Содом что-то…

– Ну да, ну да.

  Так, если верить Моисею,
  Погиб несчастливый Содом.
  Но с этим милым городком
  Я Кишинев равнять не смею,
  Я слишком с Библией знаком
  И к лести вовсе не привычен.
  Содом, ты знаешь, был отличен
  Не только вежливым грехом,
  Но просвещением, пирами,
  Гостеприимными домами
  И красотой нестрогих дев!

Ну и дальше сравнения все не в пользу Кишинева, да…

А я вот был председателем секции молдавской литературы. Учил их патриотизму. Они все – мы румыны, мы румыны… я говорю – ну каки-и-ие вы румыны, ну мать вашу так, ну какие румыны. Румынию придумали в девятнадцатом веке по разным там политическим мотивам… А Молдавия – древняя страна, старинная… Нет – мы румыны. Ну да и черт с вами, говорю.

– Хм. Ну я пойду.

– Так что, то есть ты совсем поехала?

– Да, поеду. До дому еще добираться…

Поговорили. Думала напомнить про свой день рождения, да незачем. Да и сама, честно говоря, забыла.

* * *

Что ты чувствуешь? Когда сидишь у своего подъезда на лавке, смеркается, ты видишь свое окно на первом этаже, но не идешь домой. Ты не пошла вовремя, когда звали, было так весело и необычно кувыркаться в аккуратном городском стожке травы на газоне перед подъездом. Вон она, эта копна, ее еще можно различить в сумерках. А теперь тебя не пускают. Папа сказал: надо было идти, когда звали. Иди-ка попрыгай теперь. И что? Ну, буду сидеть, пока не позовут. Все равно пустят. Только противно. Обидно. Ничего плохого я не сделала. Мне просто было весело. Я не чувствую себя одиноко. Я чувствую себя глупо, стыдно и зло. Никакой детской травмы. И никакого урока на будущее, даже не думайте, не дождетесь.

* * *

Лучшие годы помещаются в одну фразу. Я рано вышла замуж, родила, изменила и убежала. Отсчет лет? Ну лет тридцать назад. Чуть меньше. Где-то между окончанием филфака и Нонкой.