Неаполитанские хроники

IV БЕЗУМЕЦ

Именно в этот момент в характере Мазаньелло произошла та странная перемена, которая разделяет на два столь различных периода те восемь или девять дней, когда он властвовал в Неаполе.

И здесь историки расходятся во мнениях.

Одни говорят, что под жарким июльским солнцем у молодого вожака само собой произошло помрачение рассудка.

Другие утверждают, что раскрытие заговора, имевшего целью не только убить его самого, но еще и принести в жертву бо́льшую часть населения Неаполя, вселило в его сердце ярость, утолить которую могла лишь кровь.

И, наконец, некоторые заявляют, что какое-то зелье, посланное вице-королем предателю Дженоино и подмешанное к вину, выпитому Мазаньелло, ударило ему в голову и произвело на него то же действие, что и гиппоман на Калигулу.

Бесспорно, однако, что после этого покушения на его жизнь Мазаньелло, казалось, обрел душу, совершенно отличную от той, какая была у него прежде. Он был всего лишь прозорлив, а стал подозрительным; он был справедлив, а стал пристрастным; он был строг, а стал жестоким.

Он приказал возвести высокий помост посреди всех этих отрубленных голов и оттуда обращался с речами к народу, настраивая его против знати. Он приказал не только всем простым людям, но и дворянам при первых звуках набата браться за оружие и выходить из дому, и предписал всем обитателям Неаполя, не исключая и духовных лиц, с наступлением вечера освещать свои окна и зажигать на улицах лампионы. Ни под каким предлогом ни один дворянин не имел права покидать город; под страхом смерти запрещалось снабжать продовольствием вице-короля, и, наконец, за голову князя ди Маддалони была назначена награда в тридцать тысяч скудо.

Мы забыли сказать, что церемония, собравшая вместе вице-короля, архиепископа и Мазаньелло, была прервана и герцог де Аркос, опасаясь, как бы с ним не расправились, если его заподозрят в сговоре с разбойниками, воспользовался смутой, вызванной покушением на Мазаньелло, которое повлекло за собой столь страшные кары, и вернулся к себе в крепость.

Тем временем архиепископ употребил все свое влияние на то, чтобы уберечь виновников от кинжалов лаццарони, однако все его усилия оказались тщетными, настолько велико было ожесточение народа, и все, что он смог сделать для этих несчастных, это исповедать их и дать им отпущение грехов in articulo mortis.[5]

Неаполь напоминал крепость: на всех его улицах были возведены баррикады, более ста тысяч человек находились под ружьем, однако вечером того самого дня, когда пролились реки крови, когда возбуждение бунтовщиков превзошло все потуги человеческого воображения, в городе царило полнейшее спокойствие, все торговые лавки были открыты, ни одна женщина не была обесчещена, ни один безвинный не был убит, ни одна вещь не была украдена; монастыри, послужившие убежищем для разбойников, были подвергнуты обыску, но не разграблены; дворян держали под подозрением, их ненавидели, им не давали шагу ступить, но над ними не издевались.

Мазаньелло, выказывая лихорадочную активность, к которой начало примешиваться исступление, бывал повсюду, то с высоты трибуны обращаясь с речами к народу, то раздавая беднякам деньги, отнятые у предателей и разбойников, подбадривал робких, обуздывал отчаянных.

Стоило ему сказать толпе:

— Разрушьте этот дворец!

И дворец тотчас же исчезал, словно по мановению театральной волшебной палочки.

Стоило ему сказать:

— Тише!

И сто тысяч человек тотчас же смолкали.

Такое могло бы показаться сказкой, если бы все историографы — как те, что доброжелательны к нему, так и те, что враждебны ему, — не были согласны между собой по этому поводу.

На другой день (это был уже пятый день власти Мазаньелло), на рассвете, уведомленный о том, что ночью в город тайно проникли разбойники, он отдал приказ, устанавливавший, что ни один мужчина, кто бы он ни был, не вправе носить ни плаща, ни тоги, ни какой-либо другой одежды до пят; что женщины, по тогдашней моде носившие огромные фижмы, должны отказаться от них и носить очень короткие и облегающие жакеты; требование было нелепым, но ему неукоснительно подчинились, ибо все незамедлительно скинули с себя привычную одежду: кавалеры — плащи, судьи — тоги, священники — сутаны, женщины — фижмы, и прелаты, сановники и даже архиепископ, повинуясь лаццароне Мазаньелло, согласились надеть сюртук.

Дворяне получили приказ сдать оружие и послать слуг, без которых они могли обойтись, нести караул.

Был введен налог на продовольствие — небольшой, но все равно налог, и никто не возроптал.

Каждое его распоряжение исполнялось, словно веление Небес.

Испытывая острый недостаток продовольствия, вице-король не мог продержаться в крепости долго. После того как Перроне понес кару, а его разбойники были истреблены, герцогу уже не приходилось надеяться на разлад между Мазаньелло и его приспешниками. Так что он прислушался к советам архиепископа и вновь заговорил о мире.