Неаполитанские хроники

— Это вы, монсеньор? — слышится голос горничной.

— Ну да, разумеется, — отвечает г-н де Гиз, закрывая лицо краем плаща. — Я припозднился, но прийти раньше не мог.

— Входите, — говорит горничная, — госпожа у себя в спальне.

— Проводи меня.

— Разве вы не знаете, где спальня госпожи?

— Знаю, знаю; но у меня только что была стычка с грабителями на Новом мосту, и, признаться, я еще немного не в себе; проводи меня.

Горничная провожает г-на де Гиза, по-прежнему прикрывающегося плащом, к кровати своей хозяйки, которая в неосвещенной комнате ожидает гостя.

— Эх, будь что будет! — произносит г-н де Гиз, ложась в постель.

На рассвете он обнаружил, что дама очаровательна; однако она тоже была чрезвычайно удивлена и попросила герцога хранить тайну, что он ей и пообещал.

Первым делом герцог отправился к г-ну де Креки и рассказал ему всю эту историю.

Он весьма любил поэзию, не разбираясь при этом ни в правилах стихосложения, ни в стихотворных размерах, и всегда говаривал:

— Не будь я господином де Гизом, я хотел бы быть Ронсаром.

Однажды Ле Фуйу прочел ему эпиграмму, которую сочинил Гомбо.

Герцог заставляет его прочесть эту эпиграмму во второй раз, в третий, пока не выучивает ее наизусть. Затем он в задумчивости прогуливается, одобрительными взмахами руки подтверждая остроумие эпиграммы.

Внезапно он останавливается перед Ле Фуйу и спрашивает его:

— Ле Фуйу, а нет ли возможности сделать так, чтобы эта эпиграмма была моей?

В другой раз он садится в карету.

— Куда прикажете везти, монсеньор? — спрашивает кучер.

— Да куда хочешь, — отвечает принц, — лишь бы заехать к господину нунцию и к господину де Ломени.

Хотя г-н де Ломени был назван вторым, к его дому было ближе, и потому кучер везет своего хозяина сначала туда.

Герцог ни за что не желает поверить, что перед ним г-н де Ломени, а не нунций, и всячески противится тому, что г-н де Ломени его выпроваживает.

Оттуда кучер везет его к нунцию, с которым герцог обходится крайне бесцеремонно, пребывая в убеждении, что на сей раз разговаривает с г-ном де Ломени.

Подобно отцу и деду — хотя его состояние не шло ни в какое сравнение с их богатством, — герцог де Гиз был чрезвычайно щедр.

Однажды он выигрывает у президента де Шеври пятьдесят тысяч ливров под честное слово.

На следующий день Шеври присылает ему со своим секретарем Рафаэлем Корбинелли эти пятьдесят тысяч: сорок тысяч — серебром, а десять тысяч — золотыми экю в небольших мешочках.

Желая отблагодарить Корбинелли за труды, г-н де Гиз берет самый маленький из мешочков и, не подумав, что там золото, дает его секретарю.

По возвращении домой Корбинелли открывает мешочек, видит золотые монеты, пересчитывает их и понимает, что г-н де Гиз ошибся.

Он поспешно возвращается во дворец герцога и объясняет г-ну де Гизу, что привело его обратно.

— Оставьте у себя, оставьте у себя, дорогой мой, — отвечает герцог, — в нашей семье никогда не забирают обратно то, что подарили.

Герцог де Гиз, Карл Лотарингский, умер в 1640 году, то есть за семь лет до событий в Неаполе, в развязке которых, как уже говорилось выше, был призван участвовать его сын; но, опять-таки как уже говорилось выше, прежде чем перейти к его сыну, самому эксцентричному из всей семьи, как сказали бы сегодня, покончим с его братом, который тоже был не лишен определенной эксцентричности.

Он был храбр, красив, прекрасно сложен и внешне привлекателен, «но, — говорит Таллеман де Рео, — весьма короток умом».

Однажды на исповеди он признался, что стал любовником некой знатной дамы; но он, по крайней мере, говорил о подобных делах лишь своему исповеднику, тогда как его брат, как мы видели, говорил о них всем.

Исповедник был иезуитом.

— Сын мой, — сказал он кающемуся, — я не дам вам отпущения грехов до тех пор, пока вы не оставите вашу любовницу.

— О, что до этого, — ответил шевалье, — то я чересчур люблю ее, чтобы сделать такое.

Иезуит упорствовал, но шевалье держался твердо; в итоге сошлись на том, что они будут перед Святыми Дарами молить Господа искоренить эту любовь из сердца несчастного шевалье.

И они отправились молиться.

Подойдя к алтарю, иезуит принялся с величайшим усердием заклинать Бога излечить молодого принца, но тот, видя рвение святого отца, ухватил его за рясу и оттащил от алтаря, на бегу говоря:

— Святой отец, святой отец, к чему такая горячность? А если Господь откликнется только на ваши просьбы, кто за это поплатится? Я!

Однажды, проходя мимо Арсенала, он заметил пушку, которую готовились испытать.

— Ну-ка, погодите, — говорит он артиллеристам.

И с этими словами садится на пушку верхом и командует:

— А теперь, пли!

Ему указывают на опасность, которой он подвергает себя, но все бесполезно.

— Пли! Пли, кому говорят! — настаивает он.

Видя, что он упорствует, артиллеристы уступают в споре.

Один из них подносит фитиль к запалу и поджигает его! Пушка разрывается, и шевалье де Гиз исчезает, разнесенный в клочья!