Небесное дитя

Но снова мои мысли перебивает свет, появляется Селиан, а за ним славный карамельного цвета пес — теперь они неразлучны. Жизнь зовет меня, и я шагаю под ветвями, они все реже, и вот уже голубое небо. И мой сын рядом.

* * *

По вечерам, перед тем как Селиан ложится спать, мы раскладываем карту острова на полу в его комнате. Пальцем мы ведем по контурам острова, по дорогам, читаем странные названия деревень и белых пляжей.

Сегодня мы пойдем по дороге над пропастью вдоль моря, а потом свернем и попадем в центр острова. Мы на месте. Оставляем велосипеды и робко шагаем по земле, на которой когда-то стоял дворец, земля воображения. «Ураниборг»: слово промелькнуло у меня в памяти, после чего замаячило перед глазами на всех табличках, в каждой брошюре, на стене красной церкви, в которой теперь музей.

На входе я перечитываю историю, которую знаю наизусть. Посол Франции в Дании Шарль де Данзе положил первый угловой камень замка восьмого августа тысяча пятьсот семьдесят шестого года — благоприятная с точки зрения созвездий дата — когда-то Тихо Браге вплоть до минуты высчитывал дату основания Багдада, караулил идеальную встречу Юпитера с восходящим солнцем. Все должны были на рассвете подплыть к берегам на плоту.

Затем архитектор построил морскую крепость, напоминающую церкви Леонардо да Винчи, крепость, размерами которой Браге отомстил всем высокомерным людям, считавшим его шарлатаном. На этом астроном не остановился: ему нужны были галереи с настенными часами и мраморные статуи, венецианские черепичные крыши, сказочные кружевные башни, арборетум, типография, химическая фармакологическая лаборатория для создания лекарств… Он любил все красивое: рисунки знаков зодиака, шелк, вино и золото, алхимию растений, и, создав идеальный город, где воплотились все его увлечения, Браге исполнил свою мечту в мельчайших деталях. Когда работы были закончены, несмотря на снежную бурю и страшный ветер, Браге устроил грандиозный бал. Ему было чуть за тридцать, а он умудрился возвести на неизвестном острове самую большую обсерваторию Запада.

* * *

В музее гид показал нам макет Солнечной системы. Селиан крутит планеты на орбитах, словно жемчужины на ниточке, и вдруг спрашивает: «Почему все так восхищаются Тихо Браге, если он не верил в революционные идеи Коперника?» Молодой швед ему улыбается: «На самом деле он принял его идеи, когда занимался своей гео- и гелиоцентрической системой, однако под вопросом остались некоторые античные модели, подразумевающие, что на Птолемее все заканчивается. Браге не любил догматы, он предпочитал наблюдать, так он выстроил современную астрономию, понимаешь?»

Я мысленно благодарю этого гида с обворожительным акцентом. Идеальный собеседник для Селиана, которому всегда нужна тысяча уточнений.

Гид продолжает: в тысяча пятьсот семьдесят втором году Тихо Браге открыл новую звезду в созвездии Кассиопеи, ее никогда не отмечали на картах, хотя она ярче Венеры. Он месяцами изучал великолепный оттенок этой удивительной звезды, растворяющейся в лазури. В дневнике он писал: «Седьмой день месяца марта 1574: новая звезда потерялась в бесконечности. Свежий ветер, деревья слегка покачиваются, ночь светла; Кассиопея обрела свой привычный облик. Новая звезда стерлась, вероятно, навсегда».

Браге не знает: то, что он наблюдал за семь тысяч пятьсот световых лет от нас, — послесвечение исчезнувшей звезды, и те самые изменчивые оттенки — следы ее взрыва. Браге не предполагал, что таким образом, измерив звезду с помощью самолично изобретенного секста, докажет подвижность надлунного мира, его способность меняться, которую на протяжении более двух тысяч лет отвергали.

Спустя пять лет изучение траектории кометы заставит его понять, что планеты вовсе не расположены на знаменитых хрустальных сферах Аристотеля…

«Прозрачный», «хрустальный», «небесный» — всякий раз я поражаюсь тому, какие это гармоничные слова. Может быть, античные ученые думали, что звезды обитают в идеальном вечном мире.

Одна дата на стене вызывает у меня дрожь. Смерть Джордано Бруно, преданного инквизиции, казненного, сожженного на Кампо-деи-Фиори в Риме семнадцатого февраля тысяча шестисотого года за гилозоизм и многое другое. После Магеллана, совершившего кругосветное путешествие, Коперника, сместившего центр пространства, и Браге, чьи теории поставили с ног на голову всю науку, Небеса простерлись повсюду, а Церковь со своими постулатами начала дрожать мелкой дрожью.

Перед смертью Джордано Бруно написал эпитафию, и каждое слово осталось в истории:

Я к небу направляю уверенные крылья,
Нет ни единого препятствия во мгле,
Взлечу за облака, рассыплюсь звездной пылью,
Оставлю отпечаток на стекле.
Пока другие смотрят наверх издалека,
Я устремлюсь во тьму, как бурная река.

* * *