Небесные (СИ)

От Харда не было никаких вестей. Маловер регулярно отправлял отчеты о состоянии риссенской армии и общем состоянии дел. Министр прочел одно такое донесение. В сухих, лишенных эмоций строчках он прошел поражение. Другие его там, однако, не услышали, но он не мог отделаться от мысли, что войне конец. Он оставил эту мысль при себе. Хард, должно быть, переживает. Когда он вернется, надо будет обязательно сказать ему, что Амааль им гордится. С неожиданным изумлением до Амааля вдруг дошло, что он совершенно забыл о принце, из-за которого отчасти и заварилась каша, а между тем в сообщениях Маловера тот проскальзывал не раз. Значит, мальчишка вырос. Значит, каша заварилась не зря. С тем, что придется отдавать значительный кусок Риссена Сарии Амааль смирился. С восстанием покончено, по крайней мере, с большей его частью. На юг отправились новые силы, Амааль подозревал, что последние. Все вокруг так и вопило об усталости и желании отдохнуть, ничто и никто не стал исключением. Когда Его Величество ставил печать на указе, Амааль осмелился взглянуть тому в лицо. Выражение, которое застал, ему совсем не понравилось.

Король подписал бумаги два дня назад, после окончания всех событий, связанных с первым советником. Завтра состоится суд, на котором будут представлять доказательства причастности Самааха к хищению продовольствия. Суд будет закрытый, но объявят приговор и приведут его в действие прилюдно, чтобы люди видели, что виновный в их бедах понесет наказание. Амааль не знает, сумеет ли Рахман доказать вину советнику в организации восстания и попытке свержения короля. Если да - Самааха казнят. Если нет - будет шанс доказать его невиновность. Рахман сейчас носом землю роет, чтобы первый советник не выкрутился, не вышел сухим из воды. Амааль его понимает: сам пострадал от действий Самааха, но не может не думать о том, что ждет первого советника. Один момент корит себя за то, что не заметил, отступился, подвел, другой - понимал, что поступает правильно. Это противоречие раздирало министра на части. В глубине души медленно нарастала злость: на себя, на жадность советника, на весь мир. Злость подстегивалась отчаянием: что бы ни произошло за последние несколько месяцев, это, к ужасу Амааля, не умалило его уважения к бывшему наставнику. К отчаянию примешивалась тихая тоска: каков бы ни был исход суда, больше ничего не будет по-старому. Прежний мир рухнул, опоры под ногами нет, и твердого плеча для поддержки тоже. Тихо хмыкнул. Кто теперь поможет пережить бурю, которую сам же и поднял?

Завтра все решится. Амааль ловит себя на том, что желает Рахману провалиться. Изучив, однако, его характер, понимает, что тот вцепится в горло советника мертвой хваткой и не отпустит, пока не утихнут последние конвульсии. В это мгновение он ненавидит Рахмана.

Тяжело поднимается. Обожженная спина дает о себе знать. На несколько минут физическая боль отвлекает министра от душевных терзаний, и он этому рад.

Между тем солнце садится. Амааль наблюдает за тем, как бледный диск скрывается за горизонтом. Когда его остается на виду совсем чуть-чуть, он вскакивает, быстрым шагом, почти бегом, несется в конюшни. Ему запрягают карету. Скакать на лошади в его нынешнем состоянии не вариант. Он ныряет в темное нутро, втаскивает за собой одеяние, хлопает дверцей, кричит кучеру. Колет в груди.

В дороге он приводит себя в порядок. Поправляет одежду, надевает на лицо непроницаемую маску спокойствия, выметает из головы все ненужные мысли, запирает чувства под замок. Пора вспомнить об утерянном достоинстве. Помнится, когда-то он спрашивал наставника, что это такое. Самаах тогда ответил: "Когда уважаешь сам себя". Да, Самаах умеет красиво говорить.

Карета прогрохотала по булыжной мостовой. От тряски Амааль скривился: боль в спине вспыхнула с новой силой. Не следовало урезать финансы городу три лета назад. Пожалел средства, отложил на нужды. Впрочем, в нужный момент они принесли какую-никакую пользу, значит, сейчас министр терпит боль не зря.