Небесные тела

Ее женственность превращалась для него в пытку. Он чувствовал, как в груди набухают чувства, от которых становится больно. Не в силах совладать с ними, он читал ей стихи. До знакомства с ней аль-Мутанабби[14], Ибн аль-Руми[15], аль-Бухтури[16], Меджнун и Лейла[17] – все эти имена были для него пустым звуком, высохшими страницами, частью скучной школьной программы. А теперь в них будто вдохнули жизнь. Наджия сопереживала бессоннице аль-Мутанабби, следовала его желаниям, как своим, и огорчалась его неудачам, как собственным. Она представляла, как аль-Бухтури сидит на берегу озера, которое он воспевал, и вглядывается в водную гладь. Часто она воображала, как Имру аль-Кайс[18] бредет один, гонимый в ночи. Их встречи с Аззаном она привыкла уже заканчивать словами Имру аль-Кайса: «Сегодня хмель, а завтра думы», когда вспоминала о том, какие тяжелые хлопоты ее ждут завтрашним днем.

Но заметив, как склонен стал Аззан к поэзии созерцания и аскетизма, она решила избегать разговоров о поэтах и старалась обуздать собственные фантазии о том, как они наслаждались жизнью, как обожали неземной красоты женщин, к которым она причисляла и себя наравне с Лейлой, возлюбленной Меджнуна.

Абдулла

В детстве меня доставало то, что рослая, как минарет, сестра отца была выше Зарифы. Успокаивало только то, что Зарифа за счет широкой кости все равно казалась мощнее. Я мог закопаться головой в ее мягкие груди и заснуть на них. А когда она прижимала меня к себе, ее руки накрывали меня целиком. У тети же грудь была плоской, тощие белые пальцы увешаны золотыми кольцами, а на запястьях болтались тяжелые браслеты, которые гремели с невыносимым лязгом каждый раз, когда она тыкала кому-либо рукой в лицо, чтобы показать свое превосходство. Я и представить себе не мог, что этими руками она могла делать что-то иное, кроме как с пренебрежением раздавать направо и налево указания. Секретом для меня оставалось и то, почему она постоянно жила с нами, хотя была замужем за своим двоюродным братом по материнской линии из другого города. Она испытывала к окружающим презрение, а вся ее вежливость была напускной, скрывающей, скорее, полное равнодушие к собеседнику. Ее отличала немногословность. Соседки заходили в дом, и она в ответ на их протянутые ладони подавала кончики скрюченных пальцев с темно-рыжими узорами из хны. Тетя приглашала их присесть, кивнув Зарифе, чтобы та несла кофе. Гостьи обменивались с ней ничего не значащими фразами, не складывающимися в душевный разговор, будто строгость ее мешала им разговориться. Пригубив кофе и надкусив финик, тетя поднималась, и они начинали собираться домой, вроде бы исполнив долг добрососедства. Само собой разумелось, что детей к нам приводить было нельзя, так как их тетя просто не переваривала.

Резкие точеные черты ее лица казались противоположностью плоскому лицу Зарифы, словно сделанному широкими мазками. Только она относилась к Зарифе как к рабыне, не признавая ее исключительности в роли нашей хозяйки, к которой в молодости благоволил отец. В те дни, когда он болел, тетка садилась напротив его двери и сторожила, чтобы Зарифа не проникла к нему в комнату.

Они с отцом относились друг к другу с подчеркнутой учтивостью, доходившей до абсурда. Здоровались по нескольку раз одними и теми же словами и никогда не предавались свободной беседе. Только с годами я понял, насколько противоестественно они себя вели и какая жгучая взаимная ненависть накапливалась в обоих. И если с Зарифой она вела молчаливую войну, то при отце, из-за неприятия его отношений с Зарифой, тетка спускала всю злость на нас, на детей, на рабов, на не вовремя заглянувших соседей. Зарифа оправдывала ее нервозность тем, что у нее не сложилось с мужчинами, ведь она была дважды замужем за родственниками и дважды разведена. Сухая и тощая, как палка, она оказалась бесплодной. Зарифа не скрывала своего страха перед ней и, как только скончался отец, покинула «Большой дом» и уехала к Сангяру в Кувейт.

Асмаа

После трехдневной поездки в Маскат с будущим зятем и его матушкой за тканями для свадебного наряда и прочими аксессуарами Салима вернулась в аль-Авафи, недовольная покупками.

– Были варианты куда интереснее, – пожаловалась она жене муэдзина. – Асмаа заслуживает лучшего. Но Аззан, Аллах ему судья, не потребовал ничего от жениха. Сказал: «Моя дочь не товар, чтобы торговаться! Пусть сами решают!» И вот жених потратился тысячи на две риалов, не больше. Вот что значит условий своих не ставить! Мать его всю дорогу молчала, словно воды в рот набрала. Забыла, видать, как вести себя принято!

Салима разложила перед ними покупки. Асмаа, Холя, жена муэдзина, вдова судьи Юсефа, мать Нассера и еще три соседки по очереди стали ощупывать их, вертеть туда-сюда блестящие шелковые отрезы, которые в умелых руках Мийи должны были превратиться в платье с вышивкой и шаровары невесты. Салима развернула зеленое покрывало на голову, украшенное золотистыми розами, со свисающими нитями бисера всех цветов радуги по краям.