Небо молчаливое

Эмма разглядывала зал, полупустые бутылки на столах. Ей было тесно и душно, и одновременно очень холодно, она чувствовала себя ребёнком на взрослом празднике. Дэвид был взрослым. Она нет. Хотя она выступала, а он пока нет и может не будет. Ей всё больше и больше казалось, что её вытолкнули с речью, только потому что она красивая — молодая девушка с роскошными черными волосами, она выделялась. Ученым она себе не чувствовала, чувствовала частью презентации, хорошим дизайнерским ходом. Дэвид что-то писал, а теперь зачитывал Рогачу, тот кивал. Минут через семь они перешли на модели микроскопов. Эмме стало совсем душно и совсем холодно, краешек стула показался колючим.

Эмма вылетела наружу, запнулась о край линолеума, беззвучно выругалась, но никто уже вроде не слышал. Она просто спуститься на первый и просто купит воду. Вода в поллитровых прозрачных бутылках, стеклянных, о боже, стеклянных, притворно хрустальных, точно висюльки с бабкиной люстры… Нет, она не… Новые туфли натёрли. Глупее не придумать, кто надевает новую обувь на такие, такое… сюда. Эмма бы просто, пожалуйста, можно? просто бы села на подоконник, тут вроде бы тихо, тут вроде не ходят, тут можно заплакать. Но Эмма идёт за водой, в хрустальной бутылке, без газа и с газом. Почему она такая дура и почему плачет? И почему Дэвид сидит спокойный. Он знает, что это формальность. И Эмма знает. На втором этаже у окна грустил охранник худой и мрачный в зелёной форме, с большими глазами и вздутыми бирюзовыми венами на руках. Эмма представила густую бордовую кровь текущую долго и вязко под кожей и… и ей стало дурно, ещё дурнее. Её собственные руки кололо, точно кожа… точно кожи не было. Точно между Эммой и миром ни черта не было, ни границ, ни спасения, слишком близко и густо, слишком густо и рядом, она проскочила пролёт и чуть не упала, туфли скользили по старому камню стоптанному, белому, гладкому до блеска. Она вцепилась в перила, в воздухе очень-очень запахло холодом, серым бетоном, замшелым, промокшим, сиренью у входа, недавним дождём.