Небо молчаливое

Двери разъехались, и Луи вынесло наружу. Самокатчик стучал колесами по битой плитке подозрительно близко. Из динамика неслось что-то нравоучительное и гнусавое, поезд постоял и отчалил, Луи шмыгнул на эскалатор.

В потоке-противотоке люди почему-то казались красивее: они не толкались, не наступали на задник ботинок, не сыпали волосами в лицо. Впереди ехал парень постарше Луи, светловолосый в желтой длинной вязаной кофте на пуговицах, в квадратных очках с большим матерчатым красным рюкзаком. Это несоответствие желтого и красного так завлекло Луи, что он не смог оторваться и получил ещё один тычок локтем от особо суетливой бабки в комбинезоне механика. Эта бабка-механница даже повернулась, чтобы высказать, чего это тут её локти во всяких проходимцев попадают, но лестница дёрнулась, и бабке пришлось нашаривать локтями поручень.

Какой же жёлтый у него был свитер, какой же красный рюкзак! Лестница дёрнулась, и парень пропал, его вытеснили – закрыли собой другие человеко-головы.

Не так далеко вверху ехал парень похожий на мрачного ангела, на музыканта с афиши, на сон, из которого жалко выныривать, на пьяное полусладкое, на Эммин кофе, если вылить туда коньяка. Луи сделалось жарко и захотелось вылить, непременно и выпить, быстро, не глядя, обжигая язык и нёбо. Потоки сровнялись, и Луи не выдержал, Луи украдкой улыбнулся ему. Такие люди специально оказываются на эскалаторах, специально, чтобы в них влюблялись, специально заходят в вагоны, специально, чтобы из-за них проезжали станции. Но парень читал что-то мелкое, с рябящего синего коммуникатора. У поездов они плохо работали, проекции выходили «шумные». Читал и слава богам. В таких влюбляются. В таких-то и влюбляются. Луи тоже попробовал, но рюкзак был красный, а свитер жёлтый, и к ними зачем-то как коньяк терпкое, как полынь крепкое прикрепилось лицо доктора. От несправедливости Луи чихнул.

Лестница медленно подбиралась к вокзальному холлу. Луи поправил сумку, которая стараньями толкучих почти упала, и как-то внутренне напружинился. Ему очень нравился этот вокзал. Это был самый волшебный вокзал во всей Верне, с высоченными потолками и настоящим стеклянным куполом, а за ним настоящее небо, ни симуляция, ни шумная картинка с задыхающихся внешних камер – небо как оно есть. Стекло меняли раз в три месяца. Оно стояло так высоко, что можно проводить работы, не закрывая станции. Рабочие просто-напросто опускали второй защитный купол, не такой волшебный, волшебство требует денег.

Он явственно помнил, как Эмма рассказывала о небе, о памяти неба. Было утро или что-то очень на то похожее, по общему вернскому времени часов девять. Луи спустился из рубки, а Эмма только проснулась, её день начинался. Она зашла в высоких шнурованных ботинках, готовилась к машинному, села и сразу же их сняла. Эмма запустила компьютер, Луи плюхнулся в соседнее кресло. На экране висело нечто золотисто-солнечное и немного осеннее, почему осеннее он не знал. Спящая память подсовывала почти настоящие картинки кленовые жёлтые-жёлтые листья и вот такое же небо. Луи сказал, что это утро похоже на осень. Эмма пожала плечами, улыбнулась, сказала:

– И правда.

– А какой сейчас сезон? – спросил он и понял, что действительно не знает, совсем не знает уже года три не знает, какое тут время года. Тут вообще есть время года? Наверное есть, планета же крутиться и метеорологические условия явно меняются, но это всё значит, так мало значит… Это всё память. Луи бросило в жар, он даже потянулся растягивать пуговки на рукавах. Гадко. Память о солнечном мире, фантомная память жила и болела в голове Луи подобно мигрени, от которой старательный Фет всё никак не подберёт таблетку.