Небо памяти. Творческая биография поэта

Левитанского я застал в пору творческого подъема. Он работал над новой книгой, о которой в деталях не распространялся, но, тем не менее, в разговоре снова и снова возвращался к ней. Поэт уверял, что образ будущей книги явился перед его взором совершенно неожиданно – объяснить это невозможно: просто возник некий звук, некое предчувствие, и сейчас он находится на гребне «графоманского периода», фиксируя на бумаге все подряд, даже не задумываясь над результатом. Он вскакивает по ночам, записывает на улице и в метро, так что иные мнительные москвичи порой принимают его за вражеского лазутчика.

Только спустя несколько лет, уже после кончины поэта, мне довелось увидеть папку с собранными им в ту пору материалами – набросками стихов, прозы, дневниковыми записями, на которой было написано: «Книга Ирины».

«Там просто стихи в отрывках, – рассказывала И. Машковская. – Это же нельзя просто публиковать, как книгу. Там есть отрывки, есть целые, мне кажется, стихотворения. […] Там есть не только стихи – какие-то мысли вслух, кусочки прозаического текста. Все это собрано в папочку. Последовательность, в принципе, можно восстановить логически, но неизвестно – какой у него был замысел? Может быть, у него не было такой хронологической последовательности? Может, все начиналось с конца или с середины, а потом все шло в разные стороны? То есть композицию книги восстановить невозможно»[194].

По свидетельству Ирины Машковской, с конца 1993 года к прежней работе он больше не прикасался. Мало того, в одном из своих последних интервью он сообщил журналисту, что надеется все же собрать новую книгу со страшноватым названием… «Последний возраст».

В июне 1994 года Ирина сумела организовать для Левитанского творческую поездку – круиз вокруг Европы по маршруту, пролегавшему через многие европейские страны и их столицы. Он впервые побывал в Западной Европе, если не считать времени лечения в Бельгии. По словам И. Машковской, будучи человеком «тяжелым на подъем», он собирался «с большим скрипом», но когда звонил ей, и потом, когда рассказывал друзьям об этой поездке, в его словах чувствовался полный восторг.

«…Ему очень понравился сам способ передвижения, – рассказывала она, – как будто живешь у себя дома – спишь в своей кровати. Вечером лег спать, утром выходишь уже в Лиссабоне. Вечером лег спать, утром, глядишь, Лондон… У него был приемничек в каюте, и его очень удивляло: сегодня, допустим, английская речь, потом выплываем из зоны Англии – тишина и тишина – и вдруг эфир взрывается французской речью. Ему, как человеку глубоко филологическому, очень нравилось узнавание слов каких-то»[195].

Левитанский не раз рассказывал, какое огромное впечатление произвела на него Европа, обрушившаяся на поэта всей красотой и богатством своей древней истории.

«Рим, Колизей, и он, Левитанский, как мальчик маленький, вот он стоит, – продолжает И. Машковская. – Он видит Афины, Акрополь. Это его, как ребенка, удивляло. Он когда уже вернулся, говорил: однажды в конце жизни я должен был это увидеть…»[196]

Во время путешествия Левитанский делал заметки на обратной стороне ежедневных информационных листочков с распорядком дня на круизном теплоходе и хотел написать книгу, вероятно, с мыслями о судьбе Европы и России, о путях их исторического развития. Но не написал…

Вообще не написал свою книгу прозы, о которой говорил постоянно.

«Прямо скажу: прозу обожаю. Писать прозу для меня блаженство, – говорил поэт еще в 1979 году. – У меня есть вещи, к сожалению, не завершенные… писал, да так и не дописал. Для писания прозы требуется какая-то иная форма существования, а моя жизнь вся как-то складывается так, что сидеть за столом регулярно не удавалось. А годы, как известно, к суровой прозе клонят, а я все тешу себя надеждой, что все-таки завершу это, завершу то…»[197]

О своей «будущей прозе», воспоминаниях и размышлениях, Левитанский говорил часто, но дело не двигалось. И это было особенно досадно, поскольку очевидно, что проза поэта была бы отменной.

«Достаточно перечитать прозаические заставки в книжке “Письма Катерине, или Прогулка с Фаустом”, полные тонкой и загадочной прелести, – пишет Г.И. Медведева. – Все было при нем – и острый, наблюдательный глаз, и бывалость, и пластика слова. Разговоры о намерениях возникали в разные годы, в 90-е регулярно. Съездил летом 94-го в морской круиз вокруг Европы: “Впечатлений – масса. Делаю заметочки, размышляю, и про нас со стороны тоже лучше видно”, “Юра, пиши!” Вышли Дэзиковы “Памятные записки” (Д. Самойлов, изд. Международные отношения, 1995 – Л.Г.): “Завидую, сколько он успел!” “Юра, пиши же!” Уверял, что набросал кое-что: напечатанному быть после смерти. Я не осмелилась спросить, почему»[198].

Так и осталось без ответа.

«Левитанский говорил с президентом страны как старший»