Небо Сталинграда. Смертельная рана люфтваффе

Перед вечерними сумерками 07.12.1942 г. летчики 13-го иап (201-я иад, 2-й сак, 8-я ВА) лейтенант М.Т. Игнатьев с ведомым старшим лейтенантом В.А. Прошиным шли на высоте 100 м в заданный район. Через некоторое время «охотники» одновременно заметили, как из облаков прямо на них выскочил бомбардировщик. Однако, пока Ла‐5 сделали разворот, «юнкерса» и след простыл – скрылся в облаках. Летчики догадались, где немецкий самолет должен выйти из облаков, сделали круг с небольшим креном и не ошиблись. Многомоторный хищник выглянул из-под низкого облака и мгновенно был сбит. Игнатьев испытывал большую радость: теперь на его боевом счету было семь сбитых самолетов противника.

Подбитый транспортный самолет Ju 52/3m заходит на посадку (Из кинофотоматериалов Федерального архива Германии, нем. Bundesarchiv)

Спустя некоторое время Прошин заметил еще один «юнкерс» и атаковал его. Ju 52, весь изрешеченный, упал на землю.

На обратном пути в районе Басаргино «охотники» обнаружили посадочную площадку и оказались над ней в тот момент, когда немецкий транспортный самолет произвел посадку и пополз под разгрузку. Лейтенант Игнатьев сделал два захода на штурмовку и зажег Ju 52, который тотчас же взорвался. Бойков П.М. На главных направлениях. – М.: Воениздат, 1984.

8.12.1942 г

Иохим Видер. Офицер разведки 6-й армии. 1942 г.

Вспоминая сегодня о недобрых декабрьских днях 1942 года, проведенных мною на аэродроме Питомник (или, лучше сказать, в бункерах под аэродромом), просматривая полученные тогда письма, я не могу избавиться от впечатления, что вновь погружаюсь в ледяной океан безысходного отчаяния и затаенного страха. Разведотдел нашего штаба устроился в грязной землянке. Нам, шести офицерам отдела, было здесь тесновато, но по крайней мере тепло. Картина надвигавшейся катастрофы вначале складывалась для нас из мозаики самых различных данных, которые мы анализировали, чтобы получить представление об обстановке у русских. Сообщения, поступавшие сверху, из штаба армии, а также из штабов соседнего корпуса и наших собственных дивизий, показания столь редких теперь военнопленных и сбитых русских летчиков, сведения, полученные от немецких солдат, взятых в плен противником и отпущенных назад с пропагандистскими целями, листовки, иностранные радиопередачи, рассказы отпускников и офицеров, вернувшихся в котел на самолетах воздушного моста, наконец, результаты радиоперехвата – все это еще позволяло нам более или менее точно наносить на карты обстановку у противника. Количество жирных красных линий, цифровых и буквенных обозначений, стрел и дуг на этих картах росло с угрожающей быстротой. Все это было охвачено зловещим кроваво-красным кругом, который, постепенно сжимаясь, грозил задушить нас всех. И именно на участке нашего корпуса особенно часто возникали в те дни роковые стрелы и клинья, подползавшие к сердцу 6-й армии – аэродрому в Питомнике.

Об этом весьма ощутимо напоминали нам и частые воздушные налеты – с леденящим душу свистом бомбы неслись к земле, с ревом и адским грохотом рвались вокруг нашей землянки. Впрочем, пережитое во время Восточного похода и особенно испытания, выпавшие на нашу долю уже в первые недели окружения, приучили нас ко всему, и мы не обращали внимания даже на близкие разрывы, когда землянка ходила ходуном, нары дрожали и глина сыпалась с потолка. Не терял присутствия духа и наш седьмой жилец, постоянно урчавший приблудный кот, гроза донимавших нас мышей. Мы опасались лишь за судьбу многострадального стекла в нашем оконце; заклеенное вдоль и поперек, оно каким-то чудом еще держалось, пропуская днем свет в нашу землянку и спасая нас от стужи. В редкие свободные минуты после очередной бомбежки мы иногда собирались в землянке в дружеском кругу и писали письма родным и близким, о которых в те дни перед Рождеством особенно часто думали с тревогой и нежностью. Полевая почта у нас еще работала, но весточки из дома приходили все реже. Иногда мы болтали о том о сем, чтобы хоть немного отвлечься. Но самообман был слишком очевиден, и непринужденная беседа как-то не клеилась. Впрочем, «юмор висельников» не покидал нас – так, иногда вспомнив не без удовольствия последний гуляш из конины, мы хором затягивали фронтовую песню о немецком солдате на Востоке, начинавшуюся так: «Кто, попавши в котел, свою лошадь не жрал, тот солдатского горя не знал…» Но так или иначе, мысли наши были постоянно прикованы к нашим трагическим будням, к Сталинграду и Волге, которая стала теперь нашей судьбой.