Небосвод несвободы

Каждый день — словно явь, только чем ты себя ни тешь,
но циничный вопрос возникает в мозгу опять:
ну, а вдруг это просто кино, голливудский трэш,
и слышны отголоски выкрика: «Дубль пять!»?
Вдруг ты сам лишь мираж, одинокая тень в раю,
пустотелый сосуд, зависнувший в пустоте?
Ты сценарий учил, ну, а значит, не жил свою,
заменяя её на прописанную в скрипте.
Дни летят и летят бездушною чередой —
так сквозь сумрачный космос мчатся кусочки льда…
И невидимый Спилберг выцветшей бородой
по привычке трясёт, решая, кому куда.
Спецэффекты вполне на уровне, звук и цвет,
и трехмерна надпавильонная синева…
Жизнь прекрасна всегда, даже если её и нет.
А взамен её, недопрожитой —
синема.

Смена сезона

На древесном стволе, как колье — паутинные нити;
лето сбросило темп, приближаясь к законной фините;
ртутный столбик устал и не ставит рекордов уже́.
Траектории птиц — словно линии в школьной тетрадке.
По прозрачному небу в художественном беспорядке
проплывает, смеясь, облачков белорунных драже.

Оставайся подольше, продлись просто так, без резона,

этот странный сезон, называемый «сменой сезона»,
в одноцветие лета вплетающий огненный цвет.
Этот мир сам себе — наподобие главного приза.
Подставляя себя под порыв океанского бриза,
он стоял, и стоит, и стоять будет тысячи лет.

Ну, а ты, человек… Этот мир ты ничем не украсил

(впрочем, Бертран об этом твердил то же самое, Расселл).
Ты так часто себе самому то охотник, то дичь…
Остаётся, уйдя от раскатов последнего боя,
замереть хоть на миг на змеящейся кромке прибоя,
мимикрируя в мир —
тот, который вовек не постичь.

По ту сторону

Предугадай-ка: осознáешь, нет ли,
бесстрастный, словно камни пирамид,
когда в последний раз дверные петли
земного скрипа истощат лимит.
Невидная окончится эпоха,
и в пригоршне едва звучащих нот
прозрачный иероглиф полувдоха
собою нотный стан перечеркнёт.
Твой путь земной — не шаткий и не валкий —
на этой гулкой точке завершив,
взлетят куда-то к потолочной балке
растерянные двадцать грамм души,
где и замрут, как мир окрестный замер,
и где, платки в ладонях теребя,
глядятся в ночь опухшими глазами
немногие любившие тебя.

На перроне