Небосвод несвободы

Я временщик, коль посмотреть извне,
и сердце всё, как есть, принять готово.
Как ни крути, оставшееся мне
незначимей и мельче прожитого.
Мне больше не войти в свои следы;
всё чётче ощущаю что ни день я
себя на ветке капелькой воды,
набухшей ощущением паденья.
Стираются и боль, и благодать.
Как ни хрипи натруженной гортанью,
но стало невозможно совпадать
со временем, сменившим очертанья.
Услышу вскоре сквозь тугую вязь
словес, недосложившихся в поэзу:
«Которые тут временные? Слазь!

»И я скажу: «Я — временный».
И слезу.

Наполовину

Стакан наполовину полон, стакан наполовину пуст.
Не вей над нами, чёрный Воланд, как пар в морозный день из уст.
И небо, как «блины» на штанге, нам давит на́ души с утра…
Не рей над нами, добрый ангел, творец стерильного добра.

Мы вместе составляли сумму, ровняли взбрыки амплитуд.

Наверно, съели фунт изюму и, без сомнений, соли пуд,
познали влажный смрад колодца и мощь бетховенских сонат;
мы были два канатоходца, один делившие канат.

Мы не в печали, не в обиде, но где ж они, цветные сны?

Давно никто из нас не видит отличий мира от войны.
В глазах — бескрылое смиренье, кричащая больная тишь.
Двух наших ярких точек зренья и в микроскоп не разглядишь.

Нет сил ни с саблею на танки, ни в омут чистого листа

на том буранном полустанке, где смачно бьют под дых полста,
и ты знакомишься с распадом, сжимая в точку свой объём…
Стакан — наполовину с ядом.
Но мы его допьём.
Добьём.

Факультет

Не веруй в злато, сказочный Кощей,
и не забудь в своем азарте рьяном
про факультет ненужнейших вещей,
в котором ты работаешь деканом.
Там старый велик, тихий плеск весла;
от дедушки — смесь русского да идиш…
Смотри, что отражают зеркала:
ужели то, каким себя ты видишь?
И связь времен не рвётся ни на миг
согласно философскому догмату.
Вот груда: со стишками черновик
и порванный конспект по сопромату.
А дальше — больше. Связка мулине
(зачем?) и писем, памятных до дрожи,
рисунки сына (явно не Моне)
и аттестат (на инглише, его же).
От вздоха, от тоски не откажись:
в любом пути есть время для антрактов…
Ведь что такое прожитая жизнь,
коль не набор бесценных артефактов?
От памяти почти навеселе,
вернись к себе, туда, где сопроматов
и писем нет. Лишь кофе на столе,
где рядом — Чехов, Кафка и Довлатов,
где в том углу, в котором гуще темь,
где воздух вязкой грустью изрубцован —
в нехитрой чёрной рамке пять на семь
на стенке фотография отцова.

Belle Epoque