Нечаянная радость

Нянька мне тайно сообщила радостную весть, что скоро будет Пасха. Она тайком испекла кулич и покрасила луковой шелухой яйца. Около церкви собралось много народа, все больше старухи в белых платочках с узелками и корзинками в руках. Они топтались на месте и тихо переговаривались: «Милиция служит антихристу. Все подходы к церкви перекрыли и говорят, что сегодня пускать не велено». Наконец, со стороны приехал какой-то смелый батюшка с кропилом, втерся в толпу и стал обильно кропить узелки и корзинки, пока его не увела милиция. Так Пасху Христову мы и не увидели, но, когда возвращались домой, в нашем переулке встретили комсомольскую «пасху». По переулку ехали три грузовых машины. На бортах висели плакаты: «Религия – опиум для народа!» В машинах сидели и стояли ряженые. Развеселые попы с большими животами и мочальными бородами лихо играли на гармошках, прикладывались к бутылкам и обнимали толстых прихожанок. Тут присутствовал и сам митрополит с красным носом, играющий на балалайке. Целая машина пьяных монахинь визгливыми голосами пела частушки Демьяна Бедного. На третьей машине хвостатые черти и монахи с трубами и барабанами шумели во всю мочь. Нянька бледная, с трясущимися губами стала закрещивать эти дьявольские машины, а в нее оттуда кинули пустой бутылкой. По переулку шел большой отряд пионеров. Они трубили в горны, били в барабаны и пели: «Взвейтесь кострами, синии ночи».

Каждое утро меня будили своими криками люди старой Москвы: «Шурум-бурум, тряпье покупаю, тряпье!» – кричал татарин. «Точить ножи, ножницы, бритвы править», – пел точильщик со станком на плече. «Стекла, стекла вставляем!» – кричал стекольщик. Рота красноармейцев, топая сапогами, строем шла в баню. Под мышками они несли чистое белье и березовые веники, натужно крича песню:

Школа младших командиров
Кадры Красной армии кует!
Все мы в бой идти готов
За трудящийся народ!

В Москве тогда было еще мало машин, возили все больше на конской тяге. Коляски на дутых шинах с хорошими лошадьми и лихачами извозчиками мчались по всем улицам и переулкам. Нам повезло, мы выезжали из этого унылого общежития, щедротами Горсовета мы получили две комнаты в коммуналке. Ехали мы на большой телеге, запряженной ломовым битюгом с лохматыми ногами. Я сидел впереди в обнимку с кадкой, в которой рос большой фикус – необходимая принадлежность всех московских жилищ. Мы заехали в Кривоколенный переулок к старому покосившемуся двухэтажному деревянному дому, обильно населенному тараканами, клопами и блохами. Коммуналка была большая, темная и вонючая. То и дело открывались в коридоре двери и высовывались любопытные головы. Они были и лохматые, и плешивые, и еврейские, и пьяные, и какие-то сонные, но вобщем, доброжелательные.

Дом этот вскоре сгорел со всеми клопами и тараканами. Жильцы разбежались кто куда. А мы уехали в Ленинград, где нам в бараке дали отдельную квартиру.

Рождество Христово на разъезде 809

Сегодня – Филипповки, память святого апостола Филиппа. Завтра начало Рождественского поста. В моем жилище, домике путевого обходчика, свет только в кухоньке, где треща сосновыми поленьями жарко топится плита и в кастрюльке, исходя аппетитным паром, варятся мясные щи из квашеной капусты. На пороге, умильно наклонив голову и навострив уши, сидит моя собака – Жучок. Она беспрерывно облизывается, зевает, потягивается и виляет хвостом в нервном ожидании ужина. Было слышно, как стуча по рельсам, мимо пронесся восьмичасовой экспресс. Я взглянул в окно, где были еще видны красные огоньки последнего вагона и тянулись вихри легко взметнувшегося снега.

– А знаешь ли ты, Жучок, что сегодня заговение на Рождественский пост? Тебе тоже кое-что перепадет. Сейчас помолюсь – и за стол.