Нечестивый Консульт

Двигаясь урывками и перебежками, они пересекали Дальний Вуор. Комары жутко донимали их, то роясь, в определённое время суток такими плотными тучами, что казалось, будто Луна и Гвоздь Небес окружены каким-то светящимся ореолом, то, в другие часы, практически не беспокоя путников. В какой-то момент странствие перестало утомлять их, сделавшись почти неотличимым от сновидения — или, во всяком случае, чем-то менее отчётливым, более машинальным и не требующим существенных усилий. Ахкеймион не столько передвигался сам или даже чувствовал, что движется, сколько плыл, будто какой-то праздный кетьянский князь, влекомый куда-то в носилках собственного тела. Он обнаружил себя будто бы странствующим под прямым углом к миру, одновременно как бы и преодолевающим эту дикую, холмистую местность и погружённым в, своего рода, безумный, лихорадочный сон, в котором он слышал со стороны голос, узнаваемый им как принадлежащий ему же, и испытывал желания более страстные и настойчивые, нежели его собственные.

— Нет! — услышал он свой крик, — О чём ты…

Он прозревал себя очутившимся в скюльвендском стане, призрак Найюра впивался своим жутким взглядом в его глаза, в речах короля племён звучал грохот надвигающихся наводнений и оползней, от него исходили нестерпимые жар и вонь, сразу и грозя обетованием убийства и маня обещанием содействия.

«Двадцать зим утекло талым снегом и вот ты заявляешься в мой шатер, колдун, — смущенный, растерянный и сбитый с толку. Весь целиком! Весь без остатка объятый тьмой, что была прежде!»

Он скитался так далеко от мест, где ступали сейчас его ноги.

Само собой, опорой для холстины его души и сердца служило кирри. Именно оно расчищало пространства внутри и вовне его, позволяя телу проходить там и ступать туда, куда посредством собственной воли он не мог бы даже надеяться проникнуть. Оно всегда оставалось где-то рядом, не столько скрываясь внутри этих сонных видений, сколько нагнетаясь в них, как в мешок, дабы задержаться там, оставаясь, казалось бы, бесстрастным и недвижимым, но тихонько и неотвязно попрекающим его и требовательно ворчащим откуда-то из глубин его существа. Освободи меня! Одари меня жизнью!

И при всём безумии происходящего, казалось, ничто не могло быть более правильным. Как они потребляли сожженную плоть Ниль'гиккаса, так и Ниль'гиккас поглощал их — оставшиеся крупинки одной души, продуваемые сквозь уголья другой и разгорающиеся пламенем более ярким. Употребление кирри, как понимал старый волшебник, было разновидностью дарения, а не принятия, способом воскресить последнего короля нелюдей — Клирика! — нося его сущность на изнанке своих собственных жизней.

В какой-то момент он поймал себя на том, что кричит и рыдает: «А какой у нас выбор? Какой выбор?» Кирри было единственной причиной, по которой они сумели найти Сауглиш, выжить в Ишуаль и дойти до самых границ Голготтерата. У них не было выбора. Так почему же он не соглашался и спорил? Потому что пользоваться кирри было злом, ибо означало каннибализм — употребление в пищу другого разумного существа? Или потому, что оно понемногу искажало их чувства путями, которые они едва ли способны были даже постичь? Или потому, что оно уже начало, как всегда потихоньку, овладевать всеми их мыслями, не говоря уж о страстях?

Но какое значение всё это могло иметь для того, кто уже и так проклят?

Его путь был движением навстречу погибели — длинный и мучительный подъём к Золотой Комнате. Его Сны предрекли это так ясно! Вот! — Вот его смерть, его рок и проклятие!

Умереть смертью, уготованной Сесватхе.

— Нет! — с трудом ловя воздух, сказала Мимара где-то позади. Казалось, весь мир идёт сейчас мимо них. Угловатые тени деревьев сочетались в переступающие корнями и стволами, шагающие им навстречу леса. — Нет-нет, Акка! — Он что, говорил вслух?

Их отличие от остального мира заключалось в направлении — ибо они шли туда, откуда само Сущее спасалось бегством.

— Мы идём ради жизни! — вскричала она тоном, столь непререкаемым, будто изрекала пророчество. — Ради надежды!

До тех самых пор, пока рассвет не окрасил золотом восточные края пустоши, в памяти волшебника не сохранилось более ничего, не считая его собственного хохота над этим её заявлением.

Открывшийся перед ними пейзаж оказался ещё неприветливее, чем он помнил по своим Снам.