Нечисть

— Заморские праведники! Жить нас учат! Говорят, ружжо в руках держать и в солдатах служить — грех, а блудить — полна воля. Умные — куды девать! Ругали, что пью и не каюсь. А имя мое им шибко нравится.

— Кто тебя Джоном прозвал? — сплюнул я под ноги.

— А сам! Родня-то темна была, ничо не понимала. Путние люди Жорами да Карлами детей зовут, а меня Петром окрестили…

На железнодорожной линии перестали петь, бренчать и звонить.

Лесник, стыдясь, что жители чураются заморских гостей, подбежал к ним и стал извиняться за невежество, живущих без света и телевизора. При том, подобострастно кланялся и угощал всех копченой рыбой.

— Этот без мыла в зад влезет, — завистливо проворчал старик, — на бутылку точно дадут…

Странники ушли, семеня мелкими шажками по стертым шпалам. Опять зазвенели топор да пила за высоким забором, хотя уже и день-то кончался. Старушка загоняла своих курочек. Я спустился к воде. Из сумрака вышли два горбатых туриста с тяжелыми мешками на опавших плечах, с тлевшими сигаретами во рту. Они выпучили на меня глаза, как на болотах нечисть, стали ждать, когда с ними заговорят, или поздороваются. Я сплюнул. Они тоже дружно поплевали под ноги и пропали в сумерках.

На болотах злословили, что первостроители все свои силы вложили в дорогу. Сам же город, будто, достраивался вкривь и вкось, потому что ко времени, когда подвели к нему путь, стали пропадать в людях вера, надежда, и любовь. И теперь сикось-накось построенный город мстил потомкам строителей, застрявшим на брошенной за ненадобностью дороге.

Лгала, конечно, кичливая нечисть, утешая свое уязвленное самолюбие. Будь город большим болотом — давно бы утекла туда вся гниль: за что другое, а за удовольствия, удобства и льготы мои сородичи грызлись до смерти.

Раздумывая о встреченных горожанах, я вернулся в дом, зажег керосиновую лампу, но заметил свет на кладбище и вышел на крыльцо. Отблески огня плясали на кустарнике. «Не родственнички ли пришли с болот?» — схватил кочергу и перебрел речку.

Те самые, горбатые туристы, сидели возле костра, разложенного между старых могил, пили ацетон, закусывали консервированной тухлятиной и стряхивали в нее как приправу пепел тлевших сигарет. Костер слабел, лихорадочно вскидывая последние языки пламени. Туристы посматривали на кедровый крест.

Шумела река, ветер шелестел листьями в кронах деревьев. Грудь мою стало распирать от гордости, что я, при моем-то носе, в отличие от всяких проходимцев, знаю, что костры на кладбище не жгут. По-людски все это надо было вежливо объяснить залетным шалопаям. При необходимости подкрепить наставления вескими, но беззлобными ударами кочергой, ни в коем случае не переходя на крик и угрозы.

Знать-то я все это знал. Но вместо всего того влез на камень, разинул рот и распустил по ветру поганый язык, смердевший болотом. Туристы сразу все поняли, похватали мешки, затоптали угли и скрылись так быстро, что я еще некоторое время не мог остановиться, давясь слюной на очередном обороте. В темном кустарнике защелкало, заухало, захихикало, заверещало. Но вместо лешего из-за кола со звездой вышел лесник. В одной руке он держал записную книжку, в другой — автоматическое перо. Пристальные глаза его излучали фосфорический свет.

— За-за-замечательно! — стал хлопать пером по книжке, громко высморкался в руку, чихнул, сунул нос между страниц: — Можно повторить: «.. в ухо, в глаз, ноздрю и роги — перепендея болотного…»?

— В дых… — выплюнул я недосказанное, как застрявшую в зубах кость и пробормотал, смутившись: — В детдоме научили!

И сразу стало тоскливо. Темнел ночной лес без всяких звуков. Тлели, но не мерцали звезды. Даже весело веявший ветерок стих. В задумчивости я вернулся к монотонно рокотавшей речке, где в черных омутах молчаливо и устало дремали рыбы, поднимающиеся на нерест. Недосказанная брань шершавила язык. В кустах на деревенской стороне опять что-то засветилось. Я взмахнул кочергой, как саблей, и стал пробираться на свет, желая на этот раз досказать туристам все, что о них думаю.

Возле речки, в зарослях березняка и ольховника, спряталась приземистая банька. Тускло светилось оконце, принятое мной за костер. Я заглянул в него и обомлел, увидев молодую обнаженную женщину. Капли воды блестели на розовой распаренной спине. Мокрые волосы липли к округлым плечам. Чуть склонившись, она вдевала ноги в тот самый шнурок, что я вытянул из воды удочкой.

Я отпрянул, смутившись увиденного. За спиной послышался осторожный шелест сухой прошлогодней травы. Боясь быть застигнутым за срамным делом, я бесшумно отступил за глухую стену бани под густо разросшийся куст черемухи.

Хрустнула сухая ветка, к баньке крадучись подошел лесник. Заглянул в оконце, швыркая носом. Дверь распахнулась, обдав темные заросли сырым и жарким духом пара. Вместо девицы из бани выскочила мокрая старуха в долгополой рубахе. Завопила, размахивая кривым коромыслом:

— Чтоб ты окривел, стукач хренов… Ни житья, ни покоя. В уборную без догляда сходить нельзя…