Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

– Не то на другой, не то на третий день после охоты, не помню, братцы, – вот хоть лоб взрежьте, не помню, – поехала матушка с дочкой своих проведать. Жили-то они всего с поля на поле от нашего села, и церковь ихняя словно на ладонке стоит – все видно, только одна река и отделяла. С нашей стороны берег и ничего бы: покат и ровень-гладень, а вот оттуда – крутояр такой, что береги только скулы да ребра придерживай, а то как раз на макушку угораздишь. Прибежали, вишь, наши: волком воют, все село перепугали; думали, уж опять не медведь ли им встренулся. Так, вить, нет, говорят – другое что. Пошел я на двор да и смекнул сразу, чему бабы взвыли. Пришла, вишь, буланая-то кобыла, что с ними отпустил, да без телеги; одну оглоблю цельную приволокла – другой только осколышок, а заверток так совсем не нашел – пополам порвались. Пришел я к оврагу, стоит телега вверх бардашкой, и на одном колесе шина лопнула и спицы повыпрыгали. Пришел я домой да и говорю батюшке:

– Так и так, говорю, отец Иван, телега на мосту лежит, надо бы домой привезти.

– Что ж, говорит, возьми саврасого мерина да и привези.

– Что, говорю, савраску возьми – я и на себе приволоку; не этакую, говорю, тяжесть важивали.

– А что, говорит, Мартын, ведь колесо-то новое надо?

– В кузницу, говорю, снести надо – обтянуть шиной; на себе, говорю, снесу, и коли хошь, так сегодня.

– И оглоблю-то, говорит, новую надо. Поди, говорит: выруби!

– Ладно, говорю, отец Иван, вырублю!

Взял я, братцы, топор да и пошел за гуменники. Тут у нас лес идет, да такой благодатный, что иное дерево с утра начнешь тяпать, а к обеду едва одолишь.

– Нешто уж больно толсты? – спросили бушневские.

– Сучков, видишь, много, да такие коренастые – насилу обрубишь: коли не прихватишь пилы – хоть матушку-репку пой. Выломил я ему оглоблю березовую – веку не будет, и для заверток зарубку наметил, да так, ради прохлаждения, и завернул в малинник. Он тут и пойдет вплоть до реки: питают есть ребята, а все ягод много, и такие все сладкие да крупные, что твоя морковь или репа. Ем я, братцы, малину и еще песни попеваю от радости. Слышу, сзади поурчит что-то, да пощелкает, почавкает, да опять заурчит. Забралась, думаю, корова чья, кому больше? Да нет, думаю, корове тут нечего взять, да не пойдет она в малинник – всю исколет. Взял меня, братцы, задор посмотреть. Только б ступить, ан шмыг мне под ноги медвежатка. Взвизгнул я благим матом да уж дома одумался: коли, думаю, не изломали, так, стало быть, некому, а коли медведицу убили, так, знать, это сироты ее горемычные. Может, пестун остался при них? Да где, думаю, поди, того теперь и с собаками не сыщешь – далеко ухрял: ему до чужого добра дела мало.

Вот и загорелось, братцы, ретивое, больно захотелось медвежат-то изловить. Прихватил про всякой случай и ружьишко и рогатину, – думаю, коли пестун наскочит – поборемся, постоим за себя. А там задами, чтоб свои не знали, пробрался я в малинник и смотрю из-за сосны, куда медвежатка подевались? Слышу, опять поляскает, да пощелкает, да опять: я выдвинулся немножко вперед и рогатину наладил. Долго смотрел, больно долго: выбежали пострелята и начали на спине кататься; один ухватил лапами малину и сосет ягоду. Все, братцы, стою да гляжу, как один другого лапой мазнет да и отскочит и спрячется за кустом. Нет-нет, да опять подскочит и достает другого лапой, да не достал: кувырнулся через голову, а братишку опять задевает. Один подпрыгнул ко мне. Стою, братцы, не трогаюсь, а сердце вот так ходуном и ходит, а все смотрю по сторонам: думаю, выскочит пестун, коли не мать сама, – приму на рогатину. Постреленок, тем часом, развязал мне оборку у лаптя, ухватил в рот и защелкал, а сам жужжит, словно шмель или оса какая. Немного погодя и другой подскочил и тоже лапоть дергает, а братишку нет-нет да и мазнет лапой. Смотрел я, смотрел: сгреб их в подол да и света в очах не взвидел. Домой прибежал – языка не доищусь; от одышки сердце ходуном ходит. Своим показать боюсь: велят выбросить, а больно жаль. Снес я их в овин да и запер до поры до времени. Сходил опять за оглоблей, прислушался – смирно везде: нет, думаю, далеко пестун, – коли матери брюхо вспорото, хоть и брат, а видно, свои животы-то подороже.

– Знать, правду говорят, что пестун-то им братом доводится? – допытывал любопытный вятский.