Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

– Лучше по родству, тетка Матрена, водиться; и Евлампий чванлив больно, богат – так и занозист. Мы ведь с тобой и в лаптях ходим да не спотыкаемся, а и брат – мужик хороший: три коровьи на дворе, опять и жена тяжела… Сама знаешь: тебе же на руку…

Еще раз поклонился Михеич в пояс, но повитуха Матрена не ломалась больше. Вдвоем стащили они роженицу в баню, и увидел здесь Михеич свою радость, хотя и не в первой уж раз. Видел, как повитуха дала роженице сначала воробьиное семя, а потом стакан вина и на закуску – кусок круто посоленного черного хлеба. Видел, как поили потом его жену пивом с толокном, и знал, что и вперед ей не будет запрета ни на какую пищу.

Вечером собрались у колодца две бабы-соседки – воды накачать, и повели пересуды.

– Смотри-кось, – говорила одна, – новый месяц никак народился, глянь-ко, мать, какой лупоглазый вылез; знать, на утре-то сиверком завернет…

– А видела, дева, как даве Михеич-то из бани выскочил?

– Нешто, родная, запарился?

– Чего, мать, запарился: сама-то, слышь, родила; ведь она напоследях ходила…

– Кого же Бог дал: бычка или телочку?

– Опять, дева, парнем прорвало. Выбежал, слышь, даве из бани, словно сблаговал. Ухватил меня за пониток да как крикнет чуть не на всю-то деревню: радуйся, слышь, Агафьюшка, – третьего парня рожаю. А мне-то что? по мне бы, девоньку-то лучше!..

– И по мне-то, дева, кажись, девонька-то лучше. Ну, да давай ему Бог; над его бы семьей и сбывалось; мужик-то ведь он больно хороший. Чего ни попросишь: всего дает, коли б не перечила ему большуха-то…

– Зелье-баба, и говорить нечего; попроси горшочка – задавится, – говорила другая баба.

И расписала бы Михеича хозяйку хуже всего, если б не перебила ее первая баба:

– Кого же они, мать, повивать-то взяли?

– Опять, дева, те же завидущие, бесстыжие глаза, опять Матрена криворотая!.. уж такая-то прорва, такая-то волчья снедь, ненасытиха! Все бы тебе она поперечила. Вон пришла я летось к Скворцу на повит: и дело было сладили за полтину. Она тут и подвернись, ненасытиха-то эта, и подвернись: да у Агафьи, говорит, рука тяжела, кость широка; да у ней, говорит, глаз недобрый, обыку, говорит, не имеет; у Базихи ребенка, слышь, заморила… У, прорва эдакая!.. волчья снедь! уж я ж ее допеку!.. вон на месте мне тут провалиться!..

И ничего больше не узнала любопытная допросчица – первая баба, как ни пробовала, как ни пыталась разговорить соседку, но добилась только одного, что та и глаза Матрене песком заслепит, и на задах поймает – в косы вцепится, со свету сгонит Матрену: пусть-де она не перечит другим – не супротивничает. От других уже кое-как допыталась расспросчица, что сам-де Матрене полтину посулил за повит; брат самого идет отцом крестным, Вазиха рубаху начала кроить, – стало быть, в матери крестные назвалась: послезавтра, может, будут крестины, а может, и нет… а сам-де куды шибко радуется: то в баню забежит, то опять вернется в избу: поиграет здесь с старшенькими ребятенками да и опять лезет в баню. И зачем его носит туда: студит только.

Но вот словно и угомонился отец: разделся, прилег на полати, свесил вниз голову, ласкает ребятишек, улыбается, подушки в одного парнишку бросил и – спать бы. Нет, Михеич опят зашевелился, раз пять перекинулся с боку на бок, и опять-таки спрыгнул с полатей, и опять стал суетливо оболокаться. Потом подбежал к зыбке – покачал ее за кромку да вспомнил, что пустая была еще эта зыбка; потрепал старшего мальчика за волосы в виде ласки, но не поняли буки-ребята этой ласки – разревелись. Отец того да другого погладил по голове, тому да другому посулил купить пряников да орехов. Вот опять вышел в сени и опять вернулся назад в избу: шапку забыл на полице, да и вместо лаптей были на ногах у него туфли – берестяные ступанцы. Отец поправил оплошность, бессознательно перебрал на столе обглоданные, замусоленные кусочки ржаного хлеба, забытые ребятишками, – и не прибрал. Порылся в ставце – и ничего не вынул. Заглянул зачем-то за переборку, толкнул ногой в голбец – и не притворил двери. Наконец, опять вышел на крылец, спустился на улицу, но не пошел в баню, а прямо-таки в свое приходское село.

– С требой уехал!.. помирают! – говорила ему отца Ивана работница.

– Я подожду: ведь, поди, скоро приедет?

– Чего скоро – почитай, только что, только уехал!

– Я подожду, подожду, а скоро обещали?

– Кто ж его знает?.. срок-от с ним! Дьячком-то Изосим поехал, – добавила от себя работница.

– Ну вот, поди ты! – бессознательно вымолвил Михеич. – А я, как тебя звать-то? я… подожду лучше…

– Чего тебе надо сказать – я, пожалуй, молвлю батюшке-то.

– Паренек, кормилица моя, родился, паренек… и такой-то, мать моя, гладкой да тяжелой, уж такой-то резвунко, девонька, родился! В меня, бают бабы!.. да и на матку похож, славный будет, во… славный! Завтра в избу перетащу и зыбку уж навязал на ту притчину…

– Да ты из какой деревни? – перебила работница каким-то плачевным голосом и, подхватившись локотком, пригорюнилась.

– Из ваших, мать… из соседских… вон: с поля на поле! сказывают, гоны трои будет, а по мне, так и двух не наберется…