Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова

Если вообще всякая деревенская баба не прочь на чужой двор закинуть камушек, посудачить-посплетничать, то тем более те из них, у которых не уладилось дело на семейное житье, тихое-беспечальное. Матрене – все соперницы; всякий парень женихом считался. Она одна осталась теперь, как былинка в поле, как сосенка-сиротинка при дороженьке. Обойденная невеста что дом зачурованный, к нему крещеный неопытный человек и подойти побоится: черти в нем поселились, змеиным ядом дышут на всякого; а и житье в нем – ад кромешный.

Девка на первых порах покручинилась, разливалась горькими слезами, размывалась громкими рыданьями, не пила в меру, не ела в сытость; от тяготы сердечной была сама не своя, а когда и пришла в себя, то не много радостей вызнала, не много отрадного выпытала.

– Агашку за вихряевского питерщика Михея сговорили, – в воскресенье в полуден и свадьба, слышь, – сообщали одни соседки.

– Лукешку побратали вечор, да у сестры-то ее, Степаниды, тоже на мази дело, – сообщали другие.

– Гаранька в Михееве – сказывают – подыскал. Ванюшка тоже свах засылает, Степка, Иван Кандратьев… – высказывали третьи на горькую кручину и слезы Матрены.

А на ее дворе ни свата говорливого, ни щебетуньи-свахоньки, словно Мамай войной прошел по деревне: ниоткуда нет засыла и подговоров.

Раз сорвалось с сердца Матрены супротивное, неладное слово на подруг-соперниц и на ребят-обидчиков, – и пошло у ней с той поры, что дальше, то горше. Никому не стало пощады, на всякого нашлось у ней с три короба всяких обид. Про кого ни скажут доброе слово соседки – все не по ней.

– Вот Степанида-то питерщикова сговорена, складная девка, что стеклушко – чистенькая, во всех порядках, и смирная и к родительской воле прислушливая, – выговаривает, бывало, соседка.

– Голыми-то руками за нее не берись; она только по глухой поре за овины-то к ребятам ходит, днем ее там не увидишь, – ответит Матрена, да и ни слова больше.

– А Лукерьюшко-то? Эта и в церкви завсегда напереди стоит, да в землю молится, а и на поседках-то не больно чтобы уж очень шустрая…

– У этой и матка-то за солдатами в поход ходила, да и отец-от, как ушел в Питер, в деревню не заглядывал…

– Ну да уж про Агафьюшку-то не скажешь же худо?

– Про десятникову-то?

– Смирена девка, не тайщица, не привередница, ни она тебя облает, ни сделает по-своему. На супрядки попросишь – первая придет; на помочь позовешь – первая с серпом на пожне; подарок посулишь – отказывается; на дом его принесешь – назад отдает…

– У ней только что рожа-то пряслицей да коса – что голик, а пальца-то тоже ей в рот не клади, – крикнет, бывало, Матрена во всю избу, да и решит тем, что говорить перестанет, заключив вопросы коротким ответом:

– Хороша наша деревня – только улица грязна, Хороши наши ребята – только славушка худа, Хорошо нашими девками тын городить.

А между тем одно зло выручает другое: Матрена скажет у себя в избе, а гул разойдется после и по всей деревне. Брось калач на лес, пойдешь – найдешь, – говорит пословица; а на брань слово купится, – утверждает другая.

– Матрена что ворон: на чьей избе сел, на той и накаркал! – говорили промеж себя девки-соперницы и решали на том, что черного кобеля не домоешься добела, а на чужой роток не накинешь платок.

Женихи-ребята и думали, и поступали иначе: на личную брань – отгрызались, на злую сплетню отвечали тем, что ворота мазали дегтем, в окно снегом бросали, на трубе горшки били, на улице не давали проходу и пошли еще и дальше того, на том основании, что озорная корова до той поры и бодлива, пока рога у ней есть.

Случай смирил Матрену, заставив и ребят смотреть на ее бездолье иными глазами, глазами участия и снисхождения.

У Матрены умерла мать-старуха. Пошла сирота на кладбище и взвыла – горько там взвыла о своем сиротстве и бездолье; осталась одна на белом свете, как перст, как былинка в поле. Горьким, раздирающим душу голосом причитала она по родителям, добралась до родимой – помянула добрым словом, вспомнила тут же, кстати, что любила покойная; вычитала истово и то, что родимая носить любила. Долго каталась Матрена на свежей могиле и выла, верная исконному обычаю отцов и дедов, пока не подобрала ее с места дряблая, сердобольная старушка-нищенка, верный друг всех надрывающихся от слез и кручины.

Плакала Матрена такой заветной старинной заплачкой: