Necropolitics

Любой архив, будучи всегда связан с прошлым и обязательно имея дело с историей памяти, имеет своего рода щель. Это одновременно пролом ( fra- yage), отверстие и разделение, трещина и разлом, трещина и разрыв, трещина и разрыв, трещина и разрыв, или, более того, разрыв. Но архив - это прежде всего расщепляющийся материал, его особенность в том, что в своем источнике он состоит из разрезов. Действительно, ни один архив не существует без трещин (lézardes). Человек входит в него как бы через узкую дверь, надеясь проникнуть вглубь, толщина события и его пустоты. Проникнуть в архивный материал - значит заново изучить следы. Но прежде всего это означает копать прямо в склоне. Рискованная попытка, поскольку в нашем случае часто речь идет о создании памяти путем тщательной фиксации теней, а не реальных событий, или, скорее, исторических событий, погруженных в силу тени. Часто приходилось очерчивать по уже существующим следам собственный силуэт, улавливать для себя кон- туры тени и пытаться увидеть себя из тени, как тень. Результат иногда приводил в замешательство. Вот мы видим себя на картине, на которой мы собираемся выстрелить себе в голову. Далее мы видим себя детьми Эфиопии в разгар голода, унесшего миллионы человеческих жизней. Мы находимся на грани того, чтобы нас сожрал падальщик, который есть не кто иной, как мы сами. Автофагия, надо сказать. И это еще не все. Негр на юге США во времена расовой сегрегации, веревка на шее, а здесь мы повешены на дереве, одни, без свидетелей, на милость стервятников. Мы стремимся инсценировать неидеальность, которую хотим представить как конституирующую, если не нашу

человека, то, по крайней мере, нашего персонажа.

Во всех этих жестах мы весело разрываемся между временем и идентичностями, вырезаем историю и ставим себя по обе стороны зеркала. При этом мы не стремимся стереть следы прошлого. Мы стремимся атаковать архив, прикрепляя наши многочисленные силуэты к этим следам. Ибо, предоставленный сам себе, архив не обязательно производит видимость. То, что архив производит, - это спекулятивное устройство, фундаментальная и порождающая реальность галлюцинация. Итак, две исходные фантазии, создающие реальность, - это, безусловно, раса и секс. И обе фантазии имели первостепенное значение в процессах, которые привели к нашей расизации.

Тело негритянки - это особый случай. Чтобы понять его смысл, важно вспомнить, что быть черным - значит быть поставленным силой вещей на сторону тех, кто остается невидимым, но при этом никогда и ни при каких обстоятельствах не позволять себя представлять. Негры - и в особенности негритянки - остаются незамеченными, потому что мы считаем, что нам не на что смотреть и что мы, по сути, не имеем к ним никакого отношения. Они не являются одним из нас. Рассказывать истории о мужчинах и женщинах, которых мы не видим, рисовать их, изображать или фотографировать - все это на протяжении всей истории было актом высшей самодеятельности, проявлением par excellence отношения без желания.

Считающиеся колониальным глазом невидимыми, отвратительными, кровавыми и непристойными, наши собственные не страдают никаким отчуждением. Наши тела скромны, не будучи таковыми. Так происходит и в поэзии Сенгора. Пластичные и стилизованные тела, они сияют своей красотой и грациозностью линий. Здесь нет необходимости метафоризировать, даже когда они практически обнажены или когда они поставлены под знаком чувственности. Поэт намеренно стремится уловить момент, когда мужчины и женщины, рискнувшие взглянуть на эту чувственность, перестают быть начеку.

Изображения тел, негритянских тел, действительно приглашают к шассе-круазе чувств. Кто бы ни смотрел на них, они приглашают то к игре в соблазн, то к фундаментальной двусмысленности, то к отталкиванию. Является ли человек, которого вы видите, абсолютно одинаковым, причем со всех сторон? Человек смотрит на него, но видит ли он его на самом деле? Что означает эта черная кожа с ее сверкающей и ускользающей поверхностью? Это тело, поставленное перед глазами других, рассматриваемое отовсюду, поместившее себя в тела других, в какой момент оно переходит от себя к статусу объекта? Как этот объект становится знаком запретного наслаждения?

Кроме того, вопреки предыдущим следам, которые они стремятся вписать в привычку и даже захватить, существуют образы негритянок, которые не вызывают никакого сострадания. Они воплощают, во-первых, необыкновенную красоту, которая, как сказал бы Лакан, играет на крайних границах того, что он называл "запретной зоной". Специфика красоты заключается в умиротворяющем воздействии, которое она оказывает на человека, испытывающего ее. В этих образах боль кажется вторичной. Ничто в них не побуждает нас отвести взгляд. Они далеки от жутких, кровавых и отвратительных образов исторических линчеваний. Никаких зияющих ртов. Нет разинутых ртов, искаженных лиц.