Недолговечная вечность. Философия долголетия

При этом есть риск не только вообразить себя кем-то, и зачастую вполне успешно (Шатобриан и Виктор Гюго служат нам в этом прекрасными примерами), но и замкнуться в своей великолепной уникальности, воспроизводя до бесконечности одного и того же персонажа. Разве не более захватывающим было бы заявить: стань тем, кем ты не являешься. Мы кладем полвека, чтобы себя найти. А затем горим желанием немного себя потерять. Если каждый из нас – это множество, то какие персонажи появятся под занавес? Возможно ли, чтобы незрелость, затянувшаяся сверх предусмотренных сроков, стала еще и козырем – способом смотреть на мир с удивлением до самого позднего возраста. Молодость: все, или почти все, хотят стать почетными гражданами этой давным-давно пропащей страны. «Я чувствую себя молодым», – говорят 40-, 50- и даже 60-летние, и, вполне вероятно, они правы в своем юношеском бунте против очевидного. «Сорок лет, – говорил Пеги, – возраст ужасный, возраст непростительный <…> Это больше не мучительный возраст, как о нем болтают <…> Потому что это возраст, когда мы становимся теми, кто мы есть»[144]. Фатальное видение, нависающее, точно нож гильотины: сорокалетний человек, ограниченный, как стенами тюрьмы, своими временными рамками и не имеющий возможности выйти за их пределы. Один, наедине с самим собой, он скоро начнет сходить с ума. А значит, просто необходимо прекратить копаться в самом себе, нужно с головой окунуться в какое-то дело, в работу или любовь. Нет ничего ужасного или непоправимого в том, чтобы вновь обратиться к формулировке Пеги, если не брать во внимание, что в его время сорокалетие считалось преддверием старости. Однако сегодня сорокалетний – почти мальчишка в глазах общества, и у него еще достаточно сил и возможностей, чтобы измениться и открыть в себе новые неожиданные стороны. Забота о себе, которую так горячо проповедовал Мишель Фуко на закате своей карьеры, оправдана тогда, когда мы получаем образование. Впоследствии мы понимаем ее скорее как праздность, благоразумное расходование сил. Желание состояться как личность предполагает намерение избежать подобного понимания.

Руссо дал блестящее определение, отличающее любовь к себе – положительное чувство – от себялюбия, рождающегося при соперничестве и сравнении себя с другими. Есть и третий вид этой любви – беспокойное самолюбие, которое получило развитие с популяризацией фрейдистского учения: оно превращает каждого человека в сгусток трудностей и проблем, регулярно изливаемых им на своих ближних или на своего психоаналитика[145]. Это рассказ в виде перечня невзгод, родившийся из христианской исповеди, – самокопание, делающее из незначительного события захватывающую эпопею: все обретает смысл, все достойно упоминания, никакая деталь не отбрасывается за ненадобностью, нужно разобрать себя по косточкам, без конца выискивая параллели и ассоциации. Всем известны такие люди, которые погружены в самих себя и не имеют сил расстаться с мыслями о мелких сложностях. (И это уже само по себе несчастье, что человек никогда не может убежать от себя самого.) Эти мысли постоянно гложут их, никогда не оставляя в покое, и куда бы они ни пошли, что бы ни делали, их мысли следуют по привычной колее, как игла на заезженной пластинке. Такие люди полагают себя наделенными неисчерпаемой в своей многогранности психикой и ищут толкование малейшим своим оговоркам или огрехам, как если бы речь шла о героических поступках. Трактовка собственных мыслей и действий становится их проклятием, они беспрестанно расшифровывают себя как непостижимую загадку. Их пленяет та головокружительная пропасть, что зовется их собственным «я». Но эта пропасть является также и адом, который мешает им выйти за рамки себя и оставляет их томиться в собственной раковине.