Я пошел домой, но другой дорогой, по которой ходят машины и автобусы. Направился к следующему мосту через большую «Нефтянку». Отсюда, с этого моста, влево просматривалась большая часть мари, были хорошо видны наши бугры и стены Дворца спорта, расписанные фигурами людей из будущего коммунистического общества. От меня в сторону этой чудесной живописи устремлялась уже еле заметная насыпь концессионной узкоколейки, по которой на маленькой дрезине к заливу возили нефть с промыслов. Ее накапливали, чтобы вывезти в страну враждебную. Если с этого места смотреть направо, то вдалеке распознавался залив, который тонкой полоской блестел там, куда несла свои испражнения «Нефтянка». Все те испражнения, которые собрались из решений социалистических обязательств и перевыполнения планов. Мертвое вливалось в живое, делая его мертвым. И, наверное, такое тоже бывает справедливым. Слева от меня был один завод, а справа – другой. А прямо по курсу – отчетливый срез Сезонки. Ее вид по мере приближения раскрывался, претворяясь в дикое стойбище. Дальше налево – на улицу, которая носит имя великого писателя. На нее я и свернул, а по дороге прошел «ПАЗик», перед ним была остановка «Базар». Чеховка была вся завешана стираным бельем. Простыни и пододеяльники слабо колыхались, что паруса в безветренную погоду, отдавая в воздух запахи хозяйственного мыла. Я прошел всю улицу и свернул не влево, к себе, а вправо, оказавшись на самом истоке Февралитки. Там стоял барак, который в народе называли Старая почта. Это была на самом деле почта, и там принимали подписки на газеты и журналы. Вот я и пришел подписаться со следующего года на журнал «Работница» – давнюю мечту моей мамы. Когда она получит первый номер, я буду далеко, а она будет одна. Марь была уже совсем подстылая. Жизнь на ней окончательно замерла, ожидая настоящего холода и снегов. И вдруг мне опять померещился то ли свист, то ли стон. Будто кто-то крохотный и одинокий ищет спасения, вроде это тот страстный призыв вопиющего в пустыне, оставшийся без ответа и без внимания.