После пробежки, в зале, каждый был волен делать, что хотел. На подоконниках разложили новенькие перчатки. Их было, наверное, даже больше, чем присутствующих. Прибежал Муха, он с трудом справлялся с дыхалкой. Я сидел на скамейке и бинтовался. Когда начались спарринги, они шли по простой формуле по две минуты, но было это не строго, кому-то сразу выпало три раунда, а кому-то по одному. Здесь никто не выходил просто подвигаться «по очкам», здесь требовали выкладываться на максимум. Били сильно и не всегда точно, потому такие раунды мало кого оставляли без травм. Боксеры дрались, а тренеры записывали. Врачи также работали во все глаза. Разыгрывалась фронтовая ситуация. Меня пригласили где-то уже шестой парой, в соперниках был кучерявый парубок, который даже не выглядел на 18, а его уже выпустили на передовую. Он на ней не продержался и двух минут. Второй был уже с нахмуренными бровями, весь зажатый, как корч зимой на морозе. Дважды я пробил его в одно и то же место, но он ничего так и не понял. Тогда я ударил в третий раз, сильно, его пошатнуло, и врач остановил этот раунд. Дальше был еще третий соперник, он умело убегал от ударов, но сам практически не бил. Больше заботился о своем собственном здоровье, а может что-то готовил. Через две минуты его убрали с ринга, и мне дали отдохнуть. Я сел, разбинтовался и стал наблюдать, как Муха раздергивает своего противника. И у него это получалось, от того, что Муха был очень быстрый на ногах.
Потом мы с Мухой, как на утро отстрелявшиеся, пошли постоять под душем. Оба ринга кипели страстями, и где-то уже кровью поумылись. Душевые кабинки были узенькие, но зато тарелки, которые сверху испускали воду – здоровенные. А Муха стоял под душем и все двигал своим плечом, видно стараясь остаться довольным, и, пару раз присев, выдал афоризм сквозь брызги воды:
– Ничего, прорвемся.
Утирались хорошими банными полотенцами, маета была во всем теле, потихоньку добрались до своей кровати, было ясно, что никому не интересно, какой ты будешь выходить на следующую тренировку. Это было личным делом каждого. Хочешь – соблюдай расписание, хочешь – откажись.
А мы – на завтрак с утренним кофе, печеньем и глазуньей. Глаза у глазуньи почему-то были не такого цвета, как глаза у глазуньи дома. Они были не желтые, а бледные и невыразительные. И мы, конечно, их съели, а нам через сорок минут надо было уже снова выходить. А еще мне надо было успеть забинтоваться. И в таком плотном графике глазунья может сыграть злую шутку. И это было всем тут собравшимся известно, и каждый, глядя на эту яичницу, делал свой выбор. И мы с Мухой все съели.
С 10 часов все продолжилось без каких-либо существенных перерывов до 12:30. Между спаррингами все же старший тренер делал разумные паузы. Но из ринга меня не выпускали, подолгу подставляя тех или иных партнеров. Я все время ждал, что будет команда работать в пол- или четверть силы. Были короткие раунды, но как ты сам себя распределял, так у тебя и получалось. Я не гнался за показателями своей эффективности. Была возможность ударить – бил, но в большей мере себя сохранял. К исходу второго часа все участники превратились в общую потную кучу, еле шевелящуюся и практически обездвиженную. За полчаса до запланированного конца участников стали понемногу отпускать, только меня отпустили в числе последних. Старший тренер подсел ко мне на скамейку и так сказал:
– Есть у тебя ошибка, которую, конечно, сейчас не исправить, но ты должен о ней помнить. Когда разрываешь дистанцию и уходишь с ударами в голову противника, сам вытягиваешь шею, задираешь голову и подставляешь челюсть с обеих сторон. Может найтись умелый боец, который увидит, и если он быстр, то сумеет догнать и приложиться. Мне понятно, что ты голову вытягиваешь, чтобы улучшить видимость, и так делают многие, но это очень опасная привычка.
Мне было приятно, что человек мне напоминает о том, что я и сам знал. Но без постоянного надзора тренера устранить этот недостаток было невозможно. Просто констатировать факт мало, с этим надо было работать под постоянным присмотром. Под горячим душем я вроде как остыл немного.