Недостающее звено

– Как начались сегодняшние экзамены? Как молодежь держится? А как у армейских знания?

Это явно был заведующий кафедрой и ясно выраженный военный переводчик. Сестры мне часто рассказывали, как их папа потешно проговаривал глаголы. Это специфическая лексика именно военных переводчиков. Я назвал мужчину сэром и спросил его об этом на английском. Он открыл рот и закивал, потом взял мой билет и стал сам меня экзаменовать. Две женщины прямо поедали глазами происходящее, а видел бы кто, как были счастливы четверо абитуриентов, на которых никто не обращал внимания, и они все шпаргалили. По билету не очень получилось. Ему так общаться со мной было совсем не интересно. Он действительно был военным переводчиком, а когда я назвал фамилию человека, в семье которого меня учили языку, он просто обалдел. Оказывается, папа сестер был их генерал и очень был уважаем среди военных переводчиков. Рыжая с черной все это слушали, но, казалось, уже не все понимали. Закончился мой экзамен тем, что я прочитал монолог Гамлета, а он напоследок спросил, зачем я вообще сюда иду, что изучать? Я сказал, что научный коммунизм, научный атеизм, исторический материализм и логику. Он нахмурил брови, от чего по лбу у него побежали морщины, как-то хитро улыбнулся и, казалось, все понял. Сам в экзаменационном листке мне поставил пять и расписался. Уходя, еще спросил, не хочу ли я на иняз, я ответил отрицательно, и за ним закрылась дверь. С первого раза меня «расстрелять» не получилось.

Потом будет экзамен по истории – Пугачевский бунт. Обществоведение – основы научного коммунизма. Русский – устный, деепричастия несовершенного вида. А следом литература – сочинение по Обломову. Набрав 20 баллов из 20 возможных, я через 12 дней ехал в электричке к месту моей постоянной милой дислокации. Еще один шар, посланный мной, закатился в нужную лузу. Теперь оставался шар под названием отпуск на родину.

Притащился я к родным воротам тогда, когда выезжали машины на объекты, везли обед. На территории было как-то совсем пусто и тревожно. На улице было очень жарко, а на КПП – прохладно и свежо. На стуле там сидел солдат с перебинтованной ногой. Где-то наступил на ржавый гвоздь, и теперь ему пытались вменить членовредительство. Он был не нашей наружности и говорил совсем неправильно, но очень возмущенно. Видно было, что обижался он на такие подозрения, и что он готов сейчас работать только на легком труде. А здесь самым легким трудом было таскание кирпичей. И я увидел, как из дверей штаба выглянул замполит, и тут же опять спрятался. Он был узнаваем с трудом, голова его была перебинтована. Первая мысль, которая пришла мне в голову, что опять его жена озоровала. Но оказалось, это происшествие было уже всеобщим достоянием, и перебинтованная нога мне все рассказал, и хотя некоторые слова его пришлось отгадывать, история все равно получилась интересная, с длинными корнями.

Был у нас в части такой грек из Поти, так он дослуживал после дисбата. Его уже дважды пытались отпускать домой, но дважды при получении проездных документов он из штаба уезжал на машине комендатуры под конвоем. В этот раз у него была третья попытка. Он получил проездные документы, но, выходя из части, разбил чайником голову замполиту части и скрылся. Замполит и так был не совсем здоровый на голову, а тут вообще подурнел. Дело приобретало политический характер. И сейчас леченый замполит ждал дознавателей из прокуратуры. И они приехали на зеленой «буханке» с надписью «Прокуратура», вдвоем зашли на КПП с видом охотников за головами. Ремни от пистолетов у них висели до колен, а лица выражали закон, который суров, но справедлив. Проверили у меня документы и рекомендовали пройти в свое подразделение. Перебинтованного, с гвоздем в ноге, солдата проверять не стали.

Тут уже прискакал замполит, и я попытался доложить ему о прибытии. Но меня не услышали. Я пошел к себе в роту, там меня ждало письмо от мамы. Оно было полно какой-то глубинной печали и безнадеги. Оказалось, что Машенька окончила-таки училище и приехала работать в нашу школу, корейскую. Но только приехала она, горемычная, прямо на смерть мамы. Люся умерла через неделю после ее возвращения. Добила ее та чахотка, которую муж привез с Колымы. Хоронили ее хорошо, народу было много с промысла, а Машеньку не могли от гроба оторвать, она как обезумела. Дальше я не мог читать, внутри меня собрался какой-то холодный ком, я боялся, что что-нибудь натворю, как тот грек из Поти, но буду терпеть, чтобы сказать однажды, что вначале было Слово, а чайник – это, опять же, «оружие пролетариата». За той глухой тоской письма я ощутил, что, если вдруг что-то сорвется с моей поездкой к маме, то я тоже что-нибудь разобью о голову, но тогда будет мой финал. И от этого мне стало страшно. Надо было это как-то перебить.