Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

Молодые люди сидели сначала чинно, сутулясь и остро изгладывали вокруг, как бы навскидку прицеливаясь и ожидая враждебной стрелы. Зачиная обычно Шевырев, воодушевлявшийся после первого же прочитанного стихотворения или первой рюмки. Хомяков, любезно улыбаясь и горбясь более обычного, словно готовясь к вкрадчивому прыжку, зацеплялся за какую-нибудь чрезмерно размашистую фразу, — и возгоралась жестокая сшибка, заставлявшая Евгения добродушно про себя посмеиваться. Слишком красноречиво рассуждали они о святом и серьезном, слишком воинственны были наскоки Степочки на все немецкое, слишком щеголевато жонглировал рапирными аргументами Хомяков, то ниспровергая Шеллинга, а заодно и Гегеля, то заявляя о своей благоговейной готовности преклониться пред покоряющим обаяньем Шеллинговой эстетики и величием Гегелевой диалектики.

"Как они молоды, — рассеянно думал он, следя не столько за доводами, сколько за разгоряченными лицами и все более свободными жестами говорунов. — Как восхитительно молоды и забиячливы! И философия и, кажется, сама жизнь для них — лишь возможность взапуски порезвиться: кто кого обскачет? Ах, славные, юные… Сколько молодой прыти, сколько силы. Славно!"

— Немцы считают грехопадение началом развития разума, — вещал Шевырев, выкидывая вперед руку и совершая ею энергическое вращательное движение, как бы ввергая в воронку своего рассуждения не только собравшихся слушателей, но и многочисленных отсутствующих оппонентов. — Это вытекает из системы Гегеля, по коей развитие разума от изначального единства идет к раздвоению, дабы вновь подняться к высшему единству. — Он едко щурил узенькие, слёзисто блистающие глазки. — Но ведь в библии Адам дает имена животным прежде грехопадения — из чего с очевидностью явствует, что разум у него уже был достаточно развит!

И обращал победоносный взгляд на упруго поджавшегося в кресле Хомякова, внимающего этим доказательствам со смехотворной серьезностью.

Евгений еле заметно кивал жене — она улыбалась секретной, понятной лишь им двоим улыбкой. Все было вздором пред этой улыбкой, пред тихой мудростью семейного счастия. Все было вздором и суетой, и ничто не стоило того, чтоб добровольно выйти из круга, заботливо замкнувшего две обрученные судьбы. Лица и голоса самых близких собеседников не могли переступить этой незримой межи и проникали как бы сквозь полупрозрачное стекло.

XIV

"— Я осмелился приехать с моим другом, — развязно молвил Степочка Шевырев, вводя в гостиную высокого, сутулого в плечах юношу с бледным и мрачным лицом, — Иван Киреевский, отличный философ и поэт. Одна из цветущих надежд отечества нашего.

Степочка с чрезвычайным жаром и быстротой обвораживался новыми своими знакомыми — и с еще большей пылкостью разочаровывался в них, мстительно отыскивая во вчерашних гениях и рыцарях самые постыдные изъяны.

Киреевский поклонился и, не поцеловав хозяйкиной руки, стал посредине комнаты, недоверчиво взглядывая из-под сильных светлых очков. По его худым щекам пробегали твердые желваки. Он был похож на отчаявшегося семинариста перед недоброжелательными экзаменаторами.

Беседа не вытанцовывалась. Шевырев, побранив для острастки Винкельмановы суждения о Лаокооне, принялся было восхвалять Дантовы терцины, подобно мраморным ступеням низводящие воображение читателя в мрачные бездны ада. Но всегдашний оппонент Хомяков был нынче кисел, и Шевырев быстро сник.

Киреевский медленно поднял темную угластую голову и произнес голосом глухим, но звучным, как шаги в пустой церкви:

— Данте велик потому, что изящное согласно в нем с нравственным.

Его слова вызвали в Шевыреве взрыв внезапного энтузиазма: вскочив со стула, он принялся доказывать, что нравственность вовсе не обязательна для гения, что опубликованные песни "Онегина" с очевидностью, характеризуют их автора как человека не только легкомысленного, но и неморального. Хомяков, дождавшись своей очереди, заметил, что современную поэзию губит избыток рациональности, а всякий рационализм упирается в глухую стену. Свербеев, быстро утомляющийся философическими разглагольствованьями, вспомнил, как; простудившись в Париже, он познакомился о знаменитейшим тамошним доктором, который стал ему закадычным другом и поведал историю смерти некоего швейцарца, безрассудно влюбленного в свою жену:

— Imaginez-vous [119]: чрез три месяца после свадьбы она занемогла холерой. Муж в отчаянья кинулся к моему доктору, и тот вскоре остановил холерные припадки. Жена почувствовала сильнейшую жажду. Нежный супруг предложил ей апельсин, затем два, наконец, три…

Киреевский с недоуменьем воззрился из-под очков на рассказчика: тот продолжал, оживляясь все более:

— Припадки возобновились. Призванный доктор разбранил мужа за угощенье и сказал, что он этакой нежностью может уморить бедную до смерти. И — вообразите себе! — наш бедняк так испугался угроз доктора, что сам получил припадки холеры! Взял да и помер! Что значит игра воображенья…

И Свербеев заливисто захохотал, чрезвычайно довольный своей уморительной историей.

— А вы, должно быть, никогда не любили, — молвил Киреевский.