Недуг бытия (Хроника дней Евгения Баратынского)

— Как это, сударь? Из чего вы это заключаете? — спросил оскорбленно Свербеев. Щелчком сбил с переносья свои легонькие очки и спрятал их в карман, словно готовясь к рукопашной схватке.

— А так, — лениво протянул Киреевский и отвернулся к окошку.

Опять вспыхнул спор: Шевырев стал проповедовать идеальную любовь, весьма туманно сославшись на ученье Платона; Хомяков, улыбаясь с ласковой язвительностью, Платоном же его и пришиб; надувшийся было Свербеев отважно ввязался в битву с закаленными полемистами — да так и увяз бесславно.

Евгений уже не следил за спором. Странная история, рассказанная Свербеевым, живо повторилась в его мозгу; он задумался над этой нелепой и трогательной смертью от воображенья… Церковный голос Киреевского заставил его очнуться и прислушаться.

— Народ помогает своему порабощению, — говорил Киреевский, — Он ушел в равнодушие, как в могилу.

— Но что есть народ? — раздраженно вопросил Хомяков. — Ежели это понятие сословное, то оно ошибочно. Ибо людей объединяет связь не сословная, но духовная.

— Верно; да ведь я не об этом, — мягко ответил Киреевский. И, внезапно остановив на Баратынском недоверчивые, странно нежные глаза, сказал: — Вот вы, конечно, меня понимаете. Потому что вы счастливы.

— Но при чем же здесь счастье? — беспечно спросил Евгений, невольно выпрямляясь и краснея.

Киреевский неопределенно усмехнулся.

— Счастье благотворно, но и усыпительно, — молвил он медленно, словно бы сомневаясь в правоте своих слов.

Новый гость Настеньке не понравился.

XV

Мара её очаровала.

Целыми днями бродили они по запущенным аллеям. Евгений с детским азартом посвящал жену в маленькие тайны парка и оврага.

— Сюда, mon ange, сюда. Дай руку — крутой спуск. Вот мой фаворитный уголок… Слышишь — плеск, ропот? Это ключ. — Он засмеялся от наслажденья: творец всемогущий! Сейчас Настенька приобщится к его мечтательному отрочеству… — Кастальский ключ!

— Боже, чудо какое! — воскликнула она тихо, чтоб не спугнуть ручеек, то прячущийся меж водорослей, то высверкивающий узким, серебряно-синим извивом: точно быстрая рыбка выпрыгивала!

— Вот его начало.

Круглое отверстие туго вздрагивало в желтом иле, выталкивая яркую струйку.

— Как кулачок Сашеньки, — умиленно шепнула Настасья Львовна. — Когда плачет…

— Восхитительное уподобленье! Ты поэт, ангел мой. Но мне кажется, что это струится пальчик маленькой наяды во дворе одного милого московского дома.

Они быстро глянули друг на друга и порывисто, как после долгой разлуки, обнялись.

— Господи, как я счастлив, — пробормотал он, задыхаясь и влюбленно любуясь ею. — Даже страшно, как счастлив… Как ты прекрасна!

Она грустно отстранилась.

— Неправда. Я некрасива.

И впрямь — была она некрасива, он ясно видел это. Но кощунственным казалось равнять ее — даже самым беглым воспоминаньем! — с красавицами, которыми обольщался когда-то. То было иное царство, и царствованье иное, недоброе, — и, мнится, даже столетье другое…

Ныне сердце пленяют сокровища иные — небесные, бесценные… Боже, как дивно полны ее глаза матовыми отсветами играющей влаги! Звездным мерцаньем полны ее бездонные глаза!

— Я некрасива, — повторила она обиженно и требовательно.

— "Есть что-то в ней, что красоты прекрасней", — напомнил он, беря ее теплую руку.

— "Что говорит не с чувствами — с душой", — досказала Настенька. — Спасибо, мой друг. Но ты писал и другое.

— Что? — встревоженно спросил он.

— "Обмена тайных дум не будет между нами", — прошептала Настасья Львовна.

— Но это писано давно! — Он с жаром поднес ее руку к губам. — Это было до тебя — и, следственно, как бы и вовсе не было. Этому полуюношескому пророчеству никогда не суждено, будет сбыться!

Они побрели руслом пересохшего ручья. Зеленый сумрак колыхался вокруг, и они шли как бы по дну кротко плещущего лесного озера. Очарованье безмолвного счастья и таинственной печали окружало и вело их, как теплая медленная вода.

Александра Федоровна подняла от кроватки, качающейся на круглых полозках, скорбно улыбающееся лицо:

— Вылитая моя маман. — Она вздохнула. — Точь-в-точь feu ma mХre [120].

Настасья Львовна кивнула вежливо и нахмурилась.

Румяный казачок с желтыми патронами на груди поставил на стол берестяной кузовок с малиной.

Евгений, отсыпав на ладонь горсть, с улыбкой поднес ягоды жене.

Настенька брала ягоды по одной, осторожничая: смерть как боялась червяков.

Явился Серж; шумно понюхал воздух и жадно накинулся на малину. Александра Федоровна присела рядом, взяла две ягодки и с чувством препроводила их в рот.

— У нас в медико-хирургической академии есть секционная зала, — ухмыльнувшись, молвил Серж.

— Qu'est-ce que c'est? [121] — кротко спросила маман.

— Туда мертвецов приволакивают. А мы их препарируем, — отвечал Серж, набивая румяный рот и сочно чавкая. — Прихожу как-то зимой. Холод, тьма — могила! Вынимаю из чемодана набор препаровочных инструментов…

— Каких? — заинтересовалась маменька и приложила пальцы к уху.

— Препаровочных. Трупы которыми режут.

— Mon Dieu… — Александра Федоровна перекрестилась и поднялась со стула.