Читаем Неформат. Тюрьма полностью

– Короче, братва, – Шах прекрасен, театр потерял трагика это точно. – Спросить, как с гада, погнали, и первый бьет его под дых ногой и понеслось. С гада спрашивают только ногами, поэтому народ оживился, каждый хотел пнуть и не важно, был он в пресс-хате, не был – не суть. Все проще, каждый хотел почувствовать наслаждение, что он может, он имеет право. О, великий стадный принцип, забить, затоптать, я – один из всех, я – часть целого, ату – ату. И, если бы тогда с блатарями мы проиграли, нас бы били с таким же наслаждением. Это – жизнь, нет личности, есть стадо, а стажу нужен враг, главное его дать, указать на него и все. Минут десять и окровавленный ошметок тела лежал в углу у дальняка, на старом вшивом матрасе. Второго же еще не оклемавшегося, взяв за руки и за ноги расскачали и жопой об бетонный пол, отбив все внутренности, по сути не жилец. Кое-как остановив толпу, мы передохнули. Толпа получила, что хотела и теперь она наша, вопрос надолго ли. Как тревожно было от ожидания нового смотрящего от блатных, тут неизвестно, как пойдет. Ухожу на дальняк, достаю трубу, набираю номер, уже знакомый голос, – Не убили еще там, дышат? Не ссы, нет в хате камер, просто просчитать вас легко, я же не первый год замужем. Че там?

– С этих двух спросили, и малехо перебор начальник, – вздыхаю я.

– И хуй с ними, если сдохнут ночью вытащим, они без родины и флага, так что нормально, че еще хотел?

– Смотрила новый из головы не идет, – начинаю было я.

– Да забей, он уже тут, у меня был, нормально, вечером у меня и перетрете, не хуй по хатам шляться, отбой, я сам позвоню.

Убрав трубку в нычку, я вернулся к своим, Гринпис был в козлодерке, так что пришлось без него.

– Стрела сегодня, со смотрилой, где не знаю, вечером, но не здесь это точно..

– Я с тобой пойду, – говорит Шах, – или ну его на хуй эти встречи на Эльбе… И вообще, что ментам в голову брякнет до вечера…

– Ладно отдыхаем, до вечера…Тюрьма.

Наконец вечером, как-то уж тихо и буднично открылись тормоза и мы с Шахом, молча, вышли на продол. Конвойный чуть удивленно приподнял бровь, на что пришлось сказать, – Либо так, либо в камеру.

– Ладно, – после секундного замешательства сказал наш конвоир, – мне вообще по хуй, разбирайтесь сами. Сами так сами, пока петляли по коридорам, я пытался как-то продумать беседу, но ничего на ум не шло. Вот и знакомая дверь, заходим, лица теже, начопер, его зам и режимник.

– Вдвоем значит, – цедит сквозь зубы начопер, – ну это и хорошо. А теперь быстро отвечать, с нами или без нас?

Отвечать я понимаю надо быстро, поэтому даже не думаю и давлю из себя, – С вами. – Шах просто кивает. Мы понимаем, что бодаться сейчас не в масть, мы не банкуем это точно.

– А теперь слушайте сюда… – начопер начал объяснять нам вкрадце ситуацию, под таким ворохом доступной информации, я малость охренел. Я предполагал конечно, что есть подводные камни, но чтоб столько…

– Я думаю все все поняли? – закончил почему-то режимник. – А теперь, ты! – он ткнул пальцем в меня, – идешь со мной, не ссыте ровно все.

Мы выходим с ним вдвоем и заходим в соседний кабинет, где за столиком сидит мужичок, лет пятидесяти, с чашкой чая.

– Знакомьтесь это – Урал, – сказал режимник и…вышел.

– Меня Сергеич звать, если что, – мужик явно чувствует себя хозяином положения, это плохо, для меня по крайней мере.

– Присаживайся, – он, как барин, вальяжно машет рукой на рядом стоящее кресло. – Чая не предлагаю, так как фаршманут тебя за твой беспредел по беспределу, – хмыкает он, а мне парафиниться ни к чему…

"Ах ты, сука!" – думаю я, внутри начинает клокатать не злоба, нет ненависть.

– А ты прикинь, мне по хуй! – говорю я ему и наливаю из заварочного чайника себе чай в стакан, взятый с графина. Я улыбаюсь, ну есть такая привычка – чем больше опасность, тем я почему-то больше лыблюсь, это еще парни по нашей бригаде в Чечне замечали.

– Ты, если предъявить хочешь, так давай, – продолжаю я, между нами столик и, даже если он кинется, не успеет, я в этом уверен.

Моя задача проста – вывести его из себя, поэтому я продолжаю.

– Мне говорили, что, мол, Урал адекватный, по ходу напиздели. А по поводу кипеша скажу, я вашу рвань на хую вертел, у вас кормушка сдулась, вот вы и суетитесь..

– Знаешь, малой… – начинает было Урал.

– Малого ты в зеркале увидишь! Ты глазенками не зыркай. В прямую хрен ты что сделаешь, исподтишка можешь, тут вы мастера. Да ты и сейчас бздишь, скажи не так?

У меня внутри будто звенело все, сейчас наступил момент той самой истины, когда решается все.

– Не тут и не сейчас, – с ненавистью говорит Сергеич, – но правило будет, ой будет!

– Не пугай! – леплю ему ответку, – Тебе же Кум не велит, а все почему, потому что вы хотите и на хуй сесть и рыбку съесть, одновременно лошков причесываете за понятия и тут же до Кума бегаете. А мы не врем, если я тебя с твоими понятиями сучьими на хую видел, то я так и говорю. У меня понятия одни мне их мать с отцом передали и все! Понял меня, ты!!!

Перейти на страницу:

Похожие книги

100 великих гениев
100 великих гениев

Существует много определений гениальности. Например, Ньютон полагал, что гениальность – это терпение мысли, сосредоточенной в известном направлении. Гёте считал, что отличительная черта гениальности – умение духа распознать, что ему на пользу. Кант говорил, что гениальность – это талант изобретения того, чему нельзя научиться. То есть гению дано открыть нечто неведомое. Автор книги Р.К. Баландин попытался дать свое определение гениальности и составить свой рассказ о наиболее прославленных гениях человечества.Принцип классификации в книге простой – персоналии располагаются по роду занятий (особо выделены универсальные гении). Автор рассматривает достижения великих созидателей, прежде всего, в сфере религии, философии, искусства, литературы и науки, то есть в тех областях духа, где наиболее полно проявились их творческие способности. Раздел «Неведомый гений» призван показать, как много замечательных творцов остаются безымянными и как мало нам известно о них.

Рудольф Константинович Баландин

Биографии и Мемуары
Адмирал Советского флота
Адмирал Советского флота

Николай Герасимович Кузнецов – адмирал Флота Советского Союза, один из тех, кому мы обязаны победой в Великой Отечественной войне. В 1939 г., по личному указанию Сталина, 34-летний Кузнецов был назначен народным комиссаром ВМФ СССР. Во время войны он входил в Ставку Верховного Главнокомандования, оперативно и энергично руководил флотом. За свои выдающиеся заслуги Н.Г. Кузнецов получил высшее воинское звание на флоте и стал Героем Советского Союза.После окончания войны судьба Н.Г. Кузнецова складывалась непросто – резкий и принципиальный характер адмирала приводил к конфликтам с высшим руководством страны. В 1947 г. он даже был снят с должности и понижен в звании, но затем восстановлен приказом И.В. Сталина. Однако уже во времена правления Н. Хрущева несгибаемый адмирал был уволен в отставку с унизительной формулировкой «без права работать во флоте».В своей книге Н.Г. Кузнецов показывает события Великой Отечественной войны от первого ее дня до окончательного разгрома гитлеровской Германии и поражения милитаристской Японии. Оборона Ханко, Либавы, Таллина, Одессы, Севастополя, Москвы, Ленинграда, Сталинграда, крупнейшие операции флотов на Севере, Балтике и Черном море – все это есть в книге легендарного советского адмирала. Кроме того, он вспоминает о своих встречах с высшими государственными, партийными и военными руководителями СССР, рассказывает о методах и стиле работы И.В. Сталина, Г.К. Жукова и многих других известных деятелей своего времени.

Николай Герасимович Кузнецов

Биографии и Мемуары
Идея истории
Идея истории

Как продукты воображения, работы историка и романиста нисколько не отличаются. В чём они различаются, так это в том, что картина, созданная историком, имеет в виду быть истинной.(Р. Дж. Коллингвуд)Существующая ныне история зародилась почти четыре тысячи лет назад в Западной Азии и Европе. Как это произошло? Каковы стадии формирования того, что мы называем историей? В чем суть исторического познания, чему оно служит? На эти и другие вопросы предлагает свои ответы крупнейший британский философ, историк и археолог Робин Джордж Коллингвуд (1889—1943) в знаменитом исследовании «Идея истории» (The Idea of History).Коллингвуд обосновывает свою философскую позицию тем, что, в отличие от естествознания, описывающего в форме законов природы внешнюю сторону событий, историк всегда имеет дело с человеческим действием, для адекватного понимания которого необходимо понять мысль исторического деятеля, совершившего данное действие. «Исторический процесс сам по себе есть процесс мысли, и он существует лишь в той мере, в какой сознание, участвующее в нём, осознаёт себя его частью». Содержание I—IV-й частей работы посвящено историографии философского осмысления истории. Причём, помимо классических трудов историков и философов прошлого, автор подробно разбирает в IV-й части взгляды на философию истории современных ему мыслителей Англии, Германии, Франции и Италии. В V-й части — «Эпилегомены» — он предлагает собственное исследование проблем исторической науки (роли воображения и доказательства, предмета истории, истории и свободы, применимости понятия прогресса к истории).Согласно концепции Коллингвуда, опиравшегося на идеи Гегеля, истина не открывается сразу и целиком, а вырабатывается постепенно, созревает во времени и развивается, так что противоположность истины и заблуждения становится относительной. Новое воззрение не отбрасывает старое, как негодный хлам, а сохраняет в старом все жизнеспособное, продолжая тем самым его бытие в ином контексте и в изменившихся условиях. То, что отживает и отбрасывается в ходе исторического развития, составляет заблуждение прошлого, а то, что сохраняется в настоящем, образует его (прошлого) истину. Но и сегодняшняя истина подвластна общему закону развития, ей тоже суждено претерпеть в будущем беспощадную ревизию, многое утратить и возродиться в сильно изменённом, чтоб не сказать неузнаваемом, виде. Философия призвана резюмировать ход исторического процесса, систематизировать и объединять ранее обнаружившиеся точки зрения во все более богатую и гармоническую картину мира. Специфика истории по Коллингвуду заключается в парадоксальном слиянии свойств искусства и науки, образующем «нечто третье» — историческое сознание как особую «самодовлеющую, самоопределющуюся и самообосновывающую форму мысли».

Р Дж Коллингвуд , Роберт Джордж Коллингвуд , Робин Джордж Коллингвуд , Ю. А. Асеев

Биографии и Мемуары / История / Философия / Образование и наука / Документальное