Нефтяная Венера

Вся романтика улетучивается. Как будто свет врубили.

– Ладно, я тебе доверяю. У тебя же воздержание, – Соня привлекла меня к себе.

Воздержание! Жалеть меня вздумала! Доверяет она мне! А я почему ей должен доверять?! Все еще колеблясь, целую ее грудь, живот… ну и пусть, черт с ним, рискнем… Волосы на ее макушке неровно распадаются, пробор белеет ломаной молнией. Бок побаливает, но это терпимо. Поглаживаю ее зад, как когда-то нежно, с восторгом, поглаживал руль своей первой машины…

После мы молча лежим перед огнем. Соня подбирает яблоко, обтирает рукой, откусывает. Съев яблоко, кидает огрызок в печь. Принюхивается. Разносится приятный печеный аромат.

– Огонь заставляет все выделять настоящие запахи. Что бы еще туда бросить?.. Интересно, как сперма в огне запахнет… – произносит Соня задумчиво.

Я не отвечаю. Смотрю на языки пламени. Мне все равно.

Тем временем к Соне возвращается привычная активность. Она хватает со стола салфетку, стирает с груди белые кляксы, бросает в огонь.

– Эй, ты нюхаешь?! – теребит она меня. – Я только что отправила в ад сотню твоих неродившихся детей!

Я не шевелюсь. Неродившихся детей мне не жалко. Да и запаха от них никакого. В углу жужжит проснувшаяся муха. Она слишком сонная и просто кружит по полу, не взлетая. Я смотрю на доски потолка. Сучки́ и волокна дерева образуют странные вытянутые человеческие лица с широко раскрытыми глазами и ртами. Вон те два маленьких сучка – глаза, а тот большой – рот.

– А ты в Бога веришь?

– Верила раньше, а потом как-то рассосалось… а ты?

– Не знаю… Скорее нет, чем да.

Соня встала, потянулась, поцеловала меня.

– Картину надо вернуть. Отец заказчику остался должен, а требуют с меня.

На лестнице она остановилась:

– А ты ничего…

Угли «дышат», то оживая, то угасая. Теперь они похожи на разваренных рыб с черной кожей и ярко-оранжевым мясом. Здесь же валяются забытые Соней бабушкины валенки.

Беру фонарь, выхожу во двор подышать перед сном. Небо заволокло тучами. Звезды пропали, только черная мгла. Луч фонаря высвечивает лужайку перед домом, блюдечко… Молоко выпито.

Луч бежит по стволам деревьев, выше. Там толкаются тучи.

– Эй, Господь, ты там есть или нет? – спрашиваю тихо. – Я понимаю, смешной вопрос, но ответь… Если ты есть, то смешно, что я сомневаюсь… а если тебя нет… тогда вообще все невероятно смешно… – бормочу я, задрав голову. Смотрю вокруг отрешенными глазами, как слепой, устремленный внутрь себя.

– Господи, зачем ты нагнал тучи? Ваня любит солнце…

Вожу лучом фонаря по небу, как завхоз, зашедший в темный склад. Хоть бы крыса какая-нибудь юркнула или вор.

– Это некультурно, Господь! Я с тобой разговариваю, а ты не отвечаешь!..

Беру в руки вилы, прислоненные к стенке веранды, делаю выпад.

– Или это все сон… кривое зеркало… ошибка… я родился не в том мире, или не родился вовсе… я мертв…

Выпад, прыжок, разворот. Выпад, прыжок… Я скачу вокруг пустого белого блюдца. Ежи выпили молоко и ушли с миром. У меня в руках орудие, которым убили множество их предков. Надо мной небо, не желающее разговаривать. Я тренируюсь. В любой момент может начаться бой. И тогда я буду готов.

* * *

Зайдя в комнату, слышу – Ваня тяжело дышит.

– Вань, все нормально?

Не отвечает.

– Ваня!

Он постанывает.

Сердце! Судорожно ищу таблетки. Где же они!!! Отсчитываю две, поднимаю его голову, подношу ко рту.

– Глотай, Ванька, глотай…

Он дрожит. Грудь часто поднимается.

– Сейчас все будет хорошо… – глажу его по лбу, целую щеку.

– Больно, – жалуется Ваня.

– Сейчас пройдет. Это ты танцевал много…

Ругаю себя за то, что недоглядел. Развлекался с Соней, вместо того чтобы побыть с сыном. Он сегодня столько носился… Дыхание его постепенно успокаивается.

– Ну, как ты?

– Зачем ты целовал Соню? – строго спросил Ваня, как только ему полегчало.

– Я?.. Соню?..

– Я видел, как ты ее целовал! Я с ней танцевал, я ее люблю! – Ваня опять задышал тяжело.

– Вань… она… она тоже тебя любит.

– Она для меня святая!

– Вот и хорошо. Вот и хорошо… Тебе перевозбуждаться не надо.

– Перевозбуждаться вредно.

– Правильно, Ванечка, правильно. Перевозбуждаться вредно… – глажу его лоб.

– Спокойной ночи, папа.

– Спокойной ночи, дорогой. Пусть тебе приснится что-нибудь тихое и красивое.

– Мне нравятся цветы и солнце.

– А какие цветы?

– Белые пионы. Они похожи на косматых собачек…

– Пусть тогда приснятся белые пионы в солнечный день.

* * *

Утром я прошелся по двору, убрал в сарай вилы и стремянку, с которой мы собирали яблоки. В сарае темно, к стенам прислонены старые грабли, косы, тяпки, лопаты. Полки уставлены банками с просроченной краской, картонками с ржавыми гвоздями. Здесь я всегда надеюсь обнаружить клад. Старую книгу или нераспечатанную банку зубного порошка пятидесятилетней давности.

Гляжу на крышу. Серые стропила, неровные доски, старый, прохудившийся рубероид. Сарай, как чей-то мир. Темный, заваленный барахлом. Крыша – небо. Дырки в крыше – звезды.

Заперев навесной замок, иду к дому.