Неистовые ревнители. Из истории литературной борьбы 20-х годов

В критике лозунгов «Об углубленном психологизме» и «О показе живого человека» представители «блока» не оказались на должной высоте. Они правильно указывали на заблуждения рапповцев, на неоднократные ошибочные заявления Авербаха, что в изображении пролетариата, строящего социализм, художников должна интересовать «прежде и больше всего» «его психология», что рапповский «живой человек», находящийся в беспрерывных рефлексиях, бесконечно противоречив, в то время как «диалектик всегда должен видеть основные тенденции в развитии тех или иных противоречий, тенденции, показывающие, куда и во что эти противоречия растут, какое новое качество в результате этого движения создается»[497]. Вместе с тем противники налитпостовской школы проявили ограниченность в понимании специфики искусства. Рапповцы отстаивали мысль, не им принадлежащую, но совершенно верную, что общественные классы познаются в художественном творчестве через отдельную, конкретную, типическую личность, что через познание психологии этой личности художник достигает познания классовой психологии, ибо, как любили повторять рапповцы цитату из Маркса: «Человек – это совокупность общественных отношений». Представители «блока» отвергали эту истину. «Вы помните, – рассуждает М. Гельфанд, – что Безыменский спрашивает в своей поэме «День нашей жизни»: «Кого прославить нам? Кого назвать героем? Всю комсомолию или одного Петра?..» и отвечает: «Ну, это ясно… всех». Тов. Селивановский не согласен с таким ответом… Он пишет: «такое механическое противопоставление – или всех или одного – не диалектично. Всех – коль скоро «все» находят свое индивидуальное выражение в одном. Одного – коль скоро в нем с наибольшей силой находят свое выражение свойства всех. Путь к художественному отображению класса (или иного коллектива) как реальности лежит через «одного Петра», столь безжалостно отрицаемого Безыменским, – через «одного Петра» в его общественной, классовой практике» («Октябрь», кн. 2, 1930, стр. 174).

Тов. Селивановский, вместе с т. Авербахом, – заключает М. Гельфанд, – не видит иного пути познания общественного человека, как только через индивидуального человека… А куда, спрашивается, девался у них примат классового над личным?»[498]. М. Гельфанд требовал изображения класса в целом, а не отдельного его представителя.

Два произведения фигурировали в ходе ленинградской дискуссии. Указывая на произведение Ю. Либединского «Рождение героя», представители «блока» утверждали, что в нем нашли применение все ошибочные лозунги напостовцев, что «это произведение отводит пролетарскую литературу в сторону от актуальнейших задач нашего времени, мешает решению этих задач»[499]. Рапповцы критиковали пьесу в стихах А. Безыменского «Выстрел» (выдвигаемую «блоковцами» как образец боевого пролетарского искусства) за схематизм, за примитивное изображение человеческой психологии, за резкое противопоставление положительных и отрицательных персонажей. В критике этих двух произведений были правы как те, так и другие, так как в романе Либединского действительно проявилось надуманное «психологизирование», а в пьесе Безыменского – явный схематизм. Но в оценках указанных произведений вместе с тем столкнулись две концепции, две точки зрения на искусство вообще. В обеих позициях содержалась узость и ограниченность спорящих. Безыменский, отошедший от теории психологизма, написал пьесу, полемически заостренную против «психоложества». Он и его защитники ратовали за боевое, злободневное, политически-публицистическое искусство, помогавшее сегодня строить социализм.

Рапповцы, стремившиеся перегнать классиков мировой литературы и справедливо боровшиеся за подлинное реалистическое творчество, увязли в дебрях специфики искусства, и в их теориях совсем не нашло отражения важнейшее качество пролетарской литературы – ее партийность, ее революционный, преобразующий мир характер. Как ни странно, но это было так. В их художественной платформе это качество нового искусства не получило теоретического осмысления. Больше того, перегруженная теориями «непосредственных впечатлений», «живого человека», «углубленного психологизма», их платформа отводила писателей от решения актуальных, боевых вопросов времени, хотя рапповцы во всех своих речах говорили об этом. Здесь коренилось одно из самых серьезных противоречий рапповских руководителей и теоретиков. И это увидели литфронтовцы, но ушли в другую крайность.