Неистовые ревнители. Из истории литературной борьбы 20-х годов

Е. Н. Пермитин, вспоминая далекое прошлое, о котором он публикует книгу «Лесная поэма», отмечает: «В наших тогдашних спорах молодой задор сочетался с жесткой непримиримостью. С восторгом пишу и об Ермилове, и о Вишневском, и о Вячеславе Полонском – какие были бойцы!»[504]. С сердечностью вспоминает Ефим Николаевич еще об одном бойце: «Бывал у нас и Александр Константинович Воронский, большевик, ленинец. Заслуги Александра Константиновича в развитии советской литературы весьма значительны и еще недостаточно оценены. Он был человеком огромнейшей эрудиции»[505]. Да, все они, принадлежавшие тогда к разным течениям и делавшие одно большое общее дело, были превосходными бойцами и сражались друг с другом «с жесткой непримиримостью». Пермитин произнес глубоко справедливые слова о Воронском. Нет сомнения, что он по достоинству оценит и других отважных бойцов, его тогдашних современников. И нет также сомнения, что известный писатель нашего времени, с именем которого связана почти вся история советской литературы, не каждому из тогдашних бойцов окажет такую честь, которой он справедливо удостоил А. К. Воронского.

В своем выступлении на ленинградской конференции В. Ермилов отражал атаки литфронтовцев с такой решительностью, высмеивал их заблуждения и промахи с такой убийственной иронией, вел наступление на «блок», обвиняя его во всех грехах, с такой боевитостью, так вдохновенно говорил о достижениях пролетарского литературного движения, что его доклад сопровождался бурными аплодисментами и многое предрешил в исходе ожесточенной борьбы.

Но Ермилов проявил себя в этом докладе тонким и хитрым дипломатом. Выполняя поручение налитпостовской школы, рапповского руководства, он все сделал для того, чтобы доказать, что, собственно, никаких ошибок это руководство не допускало, а что это выдумки, клевета «беспринципного блока». Делалось это виртуозно: Ермилов почти дословно произносил брошенные налитпостовцам обвинения и затем утверждал, что это мнение было постоянной линией руководства РАПП. О «живом человеке» он заявил: «Следует всячески подчеркнуть отчетливо наметившуюся опасность подмены нашего боевого напостовского лозунга живого человека, т. е. человека классового, которого пролетарский писатель обязан показывать в соответствии с формулой Маркса о человеке как совокупности общественных отношений, – опасность подмены этого лозунга «живым человеком», понятым индивидуалистически, в отрыве от общественной практики. Отсюда реальнейшей становится опасность интеллигентского самокопания, индивидуалистического самоковыряния в пролетарской литературе, и с этим «психологизмом», представляющим собой реальнейшее проявление правой опасности внутри пролетарской литературы, мы должны бороться самым жестоким образом… Но нам незачем отказываться от своего прошлого, нам незачем ставить крест на нашей прошлой линии. Мы никогда не относились примиренчески к этим явлениям, мы никогда не считали их «исторически правомерными» ни для какого этапа, мы всегда с ними жестоко боролись и будем бороться и дальше»[506].

Об учебе у классиков было сказано в докладе Ермилова следующее: «Азбучно понятно, что только невоспитанный дикарь или стилизующийся под эдакого гунна плохонький интеллигент может призывать к «низвержению», скажем, Генриха Гейне… Учитесь у кого угодно, но учитесь так, чтобы находить у данного писателя то, что поможет созданию диалектико-материалистического творческого метода, – вот основное, что говорим мы пролетарским писателям в вопросе об использовании наследства»[507].

Голосом невинного младенца Ермилов оправдывается: «Нас обвиняют и в том, что мы призываем пролетарских писателей учиться не то исключительно у Толстого, не то исключительно у двух литературных школ – у школы французского реализма и русского реализма. Если бы это было действительно так, если бы напостовство в самом деле так руководило учебой пролетарского литературного молодняка, то оно было бы не рапповским, а группой догматиков и школяров»[508].

Так Ермилов отвел все обвинения, выдвинутые «блоком». Как будто в действительности не существовало лозунга «учебы у Толстого», как будто не было призыва Фадеева «Долой Шиллера», как будто не было ермиловского «гармоничного человека», как будто Авербах не призывал изображать «прежде всего и главным образом» психологию пролетариата.