Неизданная проза Геннадия Алексеева

– Стихи объединяет тема родной отчизны, – читает вслух веселый поэт, – тема любви к русской девушке, к русской природе, к простым трудолюбивым русским людям.

– Если в слове «объединяет» убрать букву «б», то получится совсем другое слово, – ехидничает мой редактор. Его помощница хохочет от души.

Строки моей книжки сосчитаны. Редактор ставит на первой странице штамп, расписывается в нем и предлагает расписаться мне. Расписываюсь. Рукопись готова для сдачи в производство.

– А как же оформление? – недоумеваю я.

– Ничего, сделают оформление. Не беспокойтесь, – хладнокровно отвечает редактор. – Без оформления не останется.

– Но мне будет трудно выбраться в Москву в ближайшее время! – продолжаю я беспокоиться.

– А вам и не надо будет выбираться, – говорит редактор. – Пришлем вам корректуру на подпись, тогда и увидите оформление.

«Как все у них просто!» – думаю я с восхищением и с опаской.

И снова троллейбус, и снова метро. Еду на другую окраину Москвы, где тоже ни разу еще не бывал. Еду черт знает куда. Выхожу на станции «Текстильщики». Опять давка. На сей раз в автобусе. Одно сидячее место почему-то свободно. Сажусь. Рядом стоит очень серьезный мальчик лет шести. «Зачем ты сел, человек? На тебя же каплет!» – говорит мне мальчик.

Поднимаю голову – с потолка действительно каплет. Однако как красиво сказано: «Зачем ты сел, человек?» Какой удивительный московский мальчик!

Марьино. Где-то поблизости Коломенское. И Царицыно тут же рядом. Но ни Коломенского, ни Царицына не видать – вокруг сплошь стоят шестнадцатиэтажные одинаковые дома, точно такие же, как и на Хорошевском шоссе. Между домов скромно течет незамерзшая Москва-река. По ней плавают утки. «И здесь утки!» – думаю я с умилением.

Княгиня открывает мне дверь. С тех пор как я ее видел, она мало изменилась.

В шесть часов утра я проснулся от громкого радио: «Говорит Москва, столица Союза Советских Социалистических республик! С добрым утром, товарищи!»

Радио включил сосед княгини по квартире (она живет в коммуналке), простой рабочий, татарин. Каждый вечер он напивается, но, к счастью, напивается тихо, не буянит. Чтобы не проспать на работу, он оставляет репродуктор включенным на полную мощность, и радио будит его. Заодно оно будит и княгиню. Но княгиня побаивается татарина и не хочет с ним ссориться. Уходя, татарин, надо отдать ему должное, выключает радио. Княгинин сын Миша служит в армии, по счастью, невдалеке от Москвы. Княгиня частенько ездит его кормить – в армии плохо кормят. Княгиня говорит, что сначала с непривычки Миша совсем погибал. Но быстро освоился, и сейчас он уже выбился в начальники – стал сержантом.

Читаю ей куски второго романа. Она восхищена «Он даже лучше первого! – заявляет она. – Ты не ленись и скорее его дописывай!» И я обещаю ей не лениться.

Вернулся в Питер. Издательство «Советский писатель», с М. И. в последний раз просматриваем рукопись «Тринадцатого пейзажа». Точно так же, как мой московский редактор, она ставит на первом листе штамп, и точно так же, как и в Москве, я расписываюсь в штампе. «Книжка должна появиться в конце года!» – сообщает мне М. И.

Итак, в конце нынешнего года должны быть опубликованы сразу две книги моих стихов. Слыханное ли это дело? И, стало быть, задача – дожить до конца года.

Вернулся из города в Комарово. Иду от станции к Дому творчества. Мороз (вчера в Москве была оттепель, а здесь сегодня −23). На темном, чистом небе висит сияющая половинка ночного светила. Тишина. Только скрип снега под моими подошвами. Вхожу в свою комнату, включаю свет. На столе лежит незаконченный откорректированный план «Конца света». Не раздеваясь, читаю написанное. Кажется, недурно. Вспоминаю слова княгини: «Ты не ленись и скорее его дописывай». Раздеваюсь и сажусь за машинку.

Брюллов и Иванов вывели русскую живопись на уровень Европейской. Передвижники вкупе со Стасовым вполне успешно затолкали ее обратно – в провинциальность.

Литература – самое благородное и самое надежное дело на свете. Гибнут, исчезают творения архитекторов, живописцев, скульпторов. Навеки умолкают голоса певцов и актеров, навсегда исчезает грация балерины. Но стихи, поэмы, романы и трагедии бессмертны.

Гоголь гораздо выше Пушкина как прозаик. Но Пушкин основоположник лироэпической ветви русской прозы. За ним идут Тургенев, Гончаров, Толстой, Чехов, Бунин. Гоголь же стал первым в другой ветви – философско-экспрессионистической. За ним идут Достоевский, Лесков, Леонид Андреев, Андрей Белый и далее – Зощенко, Булгаков, Платонов, Бабель, Артем Веселый.

Неподвижный заснеженный лес за окном. Когда входишь в комнату, он стоит в окне, как картина в раме. Однако картина эта все время меняется: утром, днем, вечером, в солнечную погоду и в пасмурную.

Одинокая ворона на верхушке высокой раскидистой березы. Как грачиное гнездо. Впрочем, грачи никогда не устраивают гнезда на верхушках деревьев.