Неизданная проза Геннадия Алексеева

Мои «Зеленые берега» – пьяный роман. Там все время пьют. Пьют с удовольствием, с наслаждением, с аппетитом, со смаком, пьют мужчины и женщины, пьют и напиваются, иногда даже изрядно. А нынче пьянство под запретом. Не напечатают, конечно, мои «Зеленые берега».

Морозный узор на окне напоминает лихо сделанный набросок пером. Переплетения тонких линий сочетаются со сплошной штриховкой. Композиция уравновешенная, почти безукоризненная. Вообще эта морозная графика – вещь любопытнейшая. Всю жизнь ею любуюсь.

Только степень понимания искусства современности дает возможность судить о способности человека воспринимать прекрасное.

Восторгаясь тем, чем давно уже все восторгаются, легко скрыть свое полное равнодушие к художествам. Так многие и поступают.

Покидаю Комарово. Мало писал, мало гулял… Зато вволю поездил на электричке.

Когда-то я мечтал жить на Петроградской стороне. И вот я получил квартиру в центре Петроградской стороны, рядом с моим любимым Большим проспектом, неподалеку от обожаемого мною Каменоостровского. Мечты иногда сбываются.

Великая архитектура столетия осмеяна анархиствующими интеллектуалами, хихиканье постмодернизма повергает в печаль. Во всем этом есть нечто бесовское.

Лет через 100 на творения Корбюзье и Миса будут взирать точно так же, как мы взираем сейчас на греческую классику.

Уединенность и предельная некоммуникабельность – лучшие условия для творчества. К несчастью, они трудно достижимы.

В таких или почти в таких условиях творили Блейк, Фет и Эмилия Дикинсон.

Забрел в редакцию «Невы». Отдел поэзии был закрыт – его редактор захворал. Хотел было направиться к главному, но не решился. Надо еще подождать немного, подумал, не надо торопиться.

Отправился в Дом писателя, чтобы выяснить, когда оформят мне ордер на новую квартиру, и здесь столкнулся с «главным».

– Пора уже нам с вами встретиться и поговорить, – сказал он мне, имея в виду мой роман.

Договорились о встрече в понедельник.

Русский музей (давно уж не был). Многие залы закрыты (ремонт). XVIII век. Антропов, Рокотов, Левицкий. Вспомнил Гейнсборо. Вспомнил Ватто. Усмехнулся. Вздохнул сокрушенно и направился в соседний зал.

В «Последнем дне Помпеи» камешки являются лишь на переднем плане, а дальше все чисто – мостовая будто подметена только что.

И однако «Последний день» великолепен. Глаз радуется, озирая все в целом и присматриваясь к деталям. Мертвая патрицианка, распростертая в центре, весьма похожа на Юлию Самойлову. И прекрасна голова испуганной белой лошади.

Но тут же рядом слащавый «Итальянский полдень» и совершенно безликая «Смерть Инессы де Кастро». Удивительная нестабильность.

Долго стоял перед «Фриной». Пройдет время и обнаружится, что это лучшее творение русской живописи XIX века. На Айвазовского не мог смотреть. Красиво до тошноты (вспомнил опять же Тернера).

Девушка с крупными чертами лица: крупный нос, крупный рот, крупные глаза, крупные брови – все крупное.

Нажал на кнопку. Кабина лифта опустилась. Она была пуста. Но когда я открыл дверь, из кабины вышел очень маленький мальчик с очень маленькой собачкой на очень тоненьком поводке. Я изумился.

В моих руках справочник «Памятники истории и культуры Ленинграда, состоящие под государственной охраной». Нахожу заголовок «Никольское кладбище». Читаю имена людей, чьи могилы охраняются. Вяльцевой среди них нет. Удивляюсь и еще раз читаю. Вяльцевой нет. Читаю в третий раз. Вяльцевой нет! Могила певицы, которой восторгалась вся Россия, оказывается, не представляет никакой исторической и культурной ценности!

Перечитал «Казнь» из «Мастера и Маргариты». Можно было написать и лучше. Небрежно сделано. Местами прямо-таки плохо. Хотелось править фразы.

Охтинское кладбище. Покупаю искусственные цветы (бумага, покрытая воском). Отбираю только красные и ярко-розовые.

Сажусь в троллейбус и еду в лавру. Прикрепляю цветы к решеткам Настиной часовни. Стою перед часовней. Потом отхожу в сторону и гляжу на часовню издали. Цветы хорошо видны. Часовня, украшенная цветами, обращает на себя внимание.

Иду в собор. Здесь идет венчание. Жених некрасив, неказист, низкоросл. Невеста мила, стройна и довольно высока. В руках у них свечи. Над их головами держат венцы. Молодой священник с рыжеватой бородкой три раза обводит их вокруг аналоя. Они целуют крест. Они целуют иконы. Они целуют Евангелие. Они целуются.

Поет хор. Человек в черной рясе, тоже молодой, фотографирует со вспышкой все происходящее, то и дело крестясь. Вокруг плотная толпа любопытных. Жених и невеста немножко нервничают – косятся по сторонам.

Сегодня шестнадцатое февраля. Вчера было Сретенье. Завтра – годовщина Настиной смерти. Настя умерла на Сретенье. В этом проглядывает некая символика. «Ныне отпущаеши, владыка…»

Главный редактор журнала «Нева» возвращает мне рукопись «Зеленые берега»: