Неизданная проза Геннадия Алексеева

– У нас сложилось двойственное отношение к роману. У него есть положительные и отрицательные качества. Положительные: роман хорошо написан и читается с большим интересом. Сюжет построен безукоризненно, все повествование пронизано неким музыкальным ритмом. Образы героев ярки… История и современность органично вплетаются друг в друга.

Отрицательные: мало внимания уделено социальному моменту, предреволюционная Россия идиллична. Ощущается ностальгия по прошлому, но критики этого прошлого вовсе нет, роман несколько затянут, есть ненужные длинноты. Конец его читается с меньшим интересом, чем начало. Подумайте о том, что я сказал. Если вы учтете наши замечания, роман может быть опубликован. Я жду вас.

17 февраля, день Настиной кончины.

В конце 20-х годов в Ленинграде выходил журнал со странным, жутковатым названием «Танком на мозоль». Журнал был веселый, юмористический.

А в 1918 году в Петрограде был журнал, который назывался «Гильотина». Тоже юмористический. И еще был журнал «Красный дьявол», опять-таки смешной. Словом, хохоту было много.

Листаю «Милого друга» Мопассана. И на это похожи мои «Зеленые берега». А ведь когда писал, не вспоминал о Мопассане.

Накинув плащ,
с гитарой под полою…

Всю жизнь думал, что это нечто «печатное», а оказывается, это русская студенческая песня.

Пессимизм Мопассана. Тяжкий, немножко наивный, но честный пессимизм Мопассана.

«Вот она, жизнь! Каких-нибудь несколько дней, а затем – пустота! Ты появляешься на свет, ты растешь, ты счастлив, ты чего-то ждешь, затем умираешь. Кто бы ты ни был – мужчина ли, женщина ли, – прощай, ты уже не вернешься на землю!»

Такие мысли частенько навещали меня в юности. Теперь грядущее мое неминуемое исчезновение почти не смущает меня. Вероятно оттого, что юность уже далека и жизнь начинает надоедать.

Забавно читать великих прозаиков, познав тайны искусства прозы. Будто смотришь с высокого обрыва в речку с прозрачной водой. Видишь дно. Видишь камни. Видишь, как шевелятся водоросли, как плавают среди водорослей рыбешки и рыбки. Видишь и бутылки, валяющиеся на дне.

Прекрасно предисловие к «Дориану Грею». Но вот начало романа: «Густой аромат роз наполнял мастерскую художника, а когда в саду поднимался летний ветерок, он, влетая в открытую дверь, приносил с собой то пьянящий запах сирени, то нежное благоухание алых цветов боярышника».

Это не прекрасно. Это сладкая литературщина, набор пошлых красивостей. Это приторный компот из сухофруктов. Впрочем, в оригинале это выглядит, вероятно, несколько лучше. Жаль, не знаю английского.

Уайльд имел внешность андрогина. Красивый был мужчина, но походил на женщину!

Сейчас же стихи Уайльда вполне банальны. Какой-то запоздалый английский символизм. Исключение – «Баллада Редингской тюрьмы». Но, опять-таки, не зная английского…

Когда-то страдал я от литературного одиночества. А теперь наслаждаюсь.

Пожалуй, только сейчас, когда роман мой отвергнут, я вполне уверен, что он действительно хорош. Пожалуй, только сейчас я могу поздравить себя с удачей.

Мопассан вел небрежный образ жизни, не слишком утруждал себя творчеством и не забывал о земных утехах. Однако за 10 лет он умудрился написать и опубликовать 6 романов, 300 рассказов и множество статей. Молодчина!

Что сделал я за последние 10 лет, живя столь же небрежно, как и Мопассан? Написал 600 стихотворений (из них опубликовано 50), роман (он не опубликован) и 5 рассказов (они не опубликованы), 150 страниц второго романа и 600 страниц дневниковой прозы (ни одна страница, разумеется, не опубликована). За 10 лет мне удалось опубликовать в журналах 100 стихотворений. Кроме того, 8 стихотворений опубликовано в Польше, одно в Англии. Удалось также напечатать 2 тоненьких сборничка – по 45 стихотворений в каждом. Мне говорят – и то хорошо.

Язык пастернаковской прозы сложен нарочито. Пастернак не доверяет обычным словам, обычным интонациям разговорной речи. Словарь у него не просто русский, а изысканно русский. Отбирается то, что редко услышишь. А синтаксис и вовсе необычный, причудливый, придуманный самим Пастернаком. Это не проза, конечно, а своеобразная форма верлибра. Впрочем, я, кажется об этом уже писал.

В последние годы жизни Пастернак изо всех своих сил тащил и толкал себя к «простоте». Это было старческой болезнью. Это было постоянным самоистязанием, ибо враги и дураки постоянно поносили Пастернака за «сложность». «Люди положения» начинаются так: «В „Охранной грамоте“ опыт автобиографии, написанной в двадцатых годах, я разобрал обстоятельства жизни, меня сложившие. К сожалению, книга испорчена ненужною манерностью, общим грехом тех лет».

Одним махом расправляется Борис Леонидович и со своим творчеством, и с русской литературой блистательных 20-х годов. (Ну как тут удержаться? Ну как тут не воскликнуть: безумец!)