Неизданная проза Геннадия Алексеева

Первый теплый день ранней холодной осени. Тепло, солнечно и немного печально. Прощался с Васильевским островом. Послезавтра мы переезжаем на Петроградскую сторону.

Упаковываю вещи. В квартире полнейший беспорядок. Зашел М. А., полюбовался хаосом. Сказал: «Теперь вижу, что переезжаете. Хорошо». Я признался ему, что пишу второй роман под названием «Конец света». «Лучше назовите его „Светопреставление“», – посоветовал он.

Ирэна пригласила меня в БДТ на современную пьесу неизвестного мне автора. Главную роль играл Лебедев. После первого акта мы ушли. Пьеса оказалась чрезмерно современной. Бедный Лебедев!

Человек с зубами, торчащими изо рта наружу. Зубы большие, кривые и желтые.

Женщина в Румянцевском сквере с тремя маленькими, серенькими, совершенно одинаковыми пуделями.

Кошка спала, растянувшись на батарее. Кончики ее лап и кончик хвоста нервно подергивались. Кошке снится тревожный сон.

Впереди меня шла высокая стройная девушка. Шла быстро – видимо, торопилась. Споткнувшись обо что-то, она остановилась – туфля соскочила с ее ноги. Я подошел, поднял туфлю и подал ее девушке. Она поблагодарила меня, надела туфлю и пошла дальше, еще больше торопясь.

Переселение благополучно закончилось. Я еще не привык к своему «кабинету» и продолжаю удивляться тому, что он у меня есть. Я еще не привык к пейзажу в своем окне и продолжаю изучать его. Он сразу же показался мне необычным, но я долго не мог найти причину этой необычности. И все же понял: пейзаж неподвижен. В нем двигаются только облака. Пейзаж в моем окне – это картина с движущимися облаками. Когда же небо безоблачно, пейзаж абсолютно неподвижен.

На трамвайной остановке подошла ко мне старушка с собачкой невнятной породы и спросила, как ей лучше добраться до Московского парка победы. Я ей ответил. Тогда она сказала, глядя на собачонку:

– Я преступница.

– Отчего же? – удивился я.

– Оттого, что не кормила ее мелом, толченой яичной скорлупой.

– Ну если раньше не кормили, так кормите теперь!

– Верно! Теперь уж непременно буду кормить Ей это необходимо для лечения. Она у меня очень старая и очень больная, – помолчав, старушка добавила, продолжая глядеть на собачонку: – Жалко, что не говорит. Не умеет. Может, и умеет, да почему-то не хочет. Молчаливая. Вот финны очень молчаливый народ. Была некая история. Один мальчик не говорил до пяти лет. Думали, он немой. Тут отец взял его на рубку леса. Неудачно подрубленное дерево стало валиться прямо на отца, и мальчик вдруг крикнул: «Батя, берегись!» Никакой он был не немой. Просто очень неразговорчивый.

– А отчего вы не едете на метро? – поинтересовался я.

– Так ведь с собаками не пускают в метро! – ответила старушка.

– Ах да, забыл совсем! – спохватился я.

Великие русские писатели были люди со странностями. Все они друг друга знали, все друг другу завидовали, и все постоянно ссорились друг с другом, доходя до крайностей, до неприличия.

Гончаров был убежден, что Тургенев его обкрадывает, что украденное он присваивает сам и дарит Флоберу. Дело дошло до суда.

После того как Белинский и Тургенев охладели к Достоевскому, сей последний сказал о них, что «дай только время, он всех их в грязь затопчет». О «Дыме» он высказался безапелляционно: «Эту книгу надо сжечь рукою палача». В «Бесах» же Федор Михайлович и впрямь втоптал кроткого Тургенева в грязь, за то что тот позволял себе быть западником и либералом.

Однако Тургенев тоже был хорош гусь. О собрании стихотворений Некрасова он написал Полонскому: «Нет! Поэзия и не ночевала тут!»

Лев Толстой писателей не любил и говорил, что они «в большинстве люди плохие, ничтожные по характерам». О Тургеневе Толстой сказал так: «Он дурной человек по холодности и бесполезности, но очень художественно-умный и никому не вредящий». 27 мая 1961 года у Фета в Степановке Толстой и Тургенев едва не подрались. Пахло дуэлью.

Саша Житинский, оказывается, похож на Мопассана. А Леонид Андреев был похож на Доде.

Баронесса Вревская была женщиной поразительной, но вряд ли (судя по портрету) красивой. Она мечтала о подвиге и совершила его.

Разбирал старые папки с рукописями и наткнулся на позабытое – на переделку «Стеклянного зверинца» Уильямса для Театра музыкальной комедии, начатую в 1980 году. Помнится, Уильямс тогда казался мне слишком простым и реалистичным рядом с Ануем, Дюрренматтом и Ионеско, и работал я без особого аппетита. А теперь вот перечитал все сделанное, и мне понравилось. И жалко мне стало, что мюзикл так и не был поставлен.

Взял томик с пьесами Уильямса, полистал и увлекся. Не так уж он прост, этот Уильямс.

Болела грудь. Одолевали мрачные мысли. Погасил свет. Лег на тахту и задремал. Проснулся от звуков прекрасной, страстной, величавой и очень знакомой музыки. Лежал, слушал и почему-то все не мог припомнить, что же это. А это был Бетховен. Девятая симфония.