Неизданная проза Геннадия Алексеева

Моя мать плохо помнит свое дореволюционное детство. Зато 20-е годы помнит отлично. Часто вспоминает наводнение 1924 года. По улицам плыли дрова, арбузы с рынка, тумбы для афиш! Лошадей заводили на лестницы домов. Всё это было, как утверждает мама, захватывающе интересно.

Вспоминая былое, матушка употребляет слова: господа, господское («служанка у господ», «господская квартира»). Видимо, во времена нэпа в сознании простонародья «господа» еще не стали «бывшими».

В магазине «изопродукции» среди множества фотографий кошек и собак внезапно – фотография Маяковского. Рядом с поэтом оказались серый толстенький кот с круглыми, испуганно вытаращенными глазами и черный молоденький веселый пудель с блестящей пуговицей носа, с кудрявыми длинными ушами и с высунутым языком. Сам же Маяковский подстрижен под машинку и очень серьезен. Взгляд его мрачен и пронзителен.

У тротуара стоит свадебная «Волга». Она украшена лентами и цветами. Шофера не видно. На заднем сиденье, прижавшись друг к другу, неподвижно сидят жених и невеста. У них удрученный и какой-то жалкий вид.

Вид на Смольный собор и излучину Невы с противоположного берега. Прошел короткий теплый августовский дождик. Над городом – выставка разнообразнейших вечерних облаков: крошечных и огромных, буйно кудрявых и аккуратно причесанных, плотных и полупрозрачных, плоских и башнеобразных, голубых и темно-лиловых, просто серых, желто-серых, золотистых и оранжевых. Вдруг из-за темного облака вырвался солнечный луч, и его сверкающее отражение упало на воду. В облаках образовалась скважина с раскаленными, пылающими краями. В ней нежно, как-то по-девичьи зазеленел чистый небосвод.

Обе жены Леонида Андреева были женщинами черной масти. Первая жена была украинкой, вторая – еврейкой. Вероятно, это оттого, что сам Андреев был мужчиной черной масти и смахивал на красивого цыгана. В этой чернявости таилось что-то маняще-зловещее, что-то от преисподней, как и в его творениях.

Звуки клавесина. В дребезжании есть нечто нервическое, расслабленное, болезненное, но притом и магически-притягательное. Франсуа Куперен. Меланхолия Куперена. Изощренность Куперена, Судьба Куперена. И наконец, бессмертие Куперена. Положим цветы к подножию памятника великому Куперену.

Взыскуя свободы внешней, забывают о свободе внутренней, о духовном нонконформизме. А в нем-то все и дело.

Открываю наугад рукопись своего романа:

«Но все же удивительно! Как ухитрилась ты разыскать меня в этих безднах пространства, в этих безмерностях времени? Но непонятно – как удалось мне встретить тебя в неразберихе истории?»

Это о Насте. Это всё о ней.

Прости меня, Настя. Я не виноват, что роман не печатают. Я написал о тебе хороший роман.

В детстве я не замечал у себя недостатков – казался себе существом идеальным. В молодости некоторые недостатки обнаружились. Теперь же меня постоянно терзают мысли о собственном несовершенстве.

Предо мною некая окаменелость, именуемая современной русской поэзией. Предмет, достойный внимания палеонтологов.

Примитивные, темные люди не помышляют о славе и потому изначально счастливы. Вполне просвещенные, утонченные люди тоже не пекутся о славе, презирая ее. И потому они тоже счастливы. Пламя тщеславия пожирает души не вполне просвещенных и недостаточно утонченных индивидуумов… Таких немало.

Дача. Любуюсь «японским садом». Только что прошел дождь и умытые камни похорошели: они стали разноцветными – пятнистыми, полосатыми, крапчатыми. Сколько сил я потратил когда-то, перетаскивая их из лесу! И с каким удовольствием я раскладывал их по местам!

Большой длинноногий комар угодил в паутину и отчаянно машет крылышками. Пожалел его. Помог ему освободиться.

Моя пишущая машинка обладает некоторой таинственной способностью. Две недели я мучился, обдумывая отзыв на поэму А. Драгомощенко, – ни черта в голову не лезло. А сегодня утром я просто уселся за машинку, и (бывают же чудеса!) мысли потоком хлынули в мою голову! И довольно умные, вполне приемлемые мысли! Уж не сама ли машинка думала за меня?

Когда Драгомощенко пришел за отзывом, я показал ему пробные отпечатки репродукций своих картин, которые будут украшать мою «московскую» книжку.

– Плохо сделали, – сказал я. – Цвет искажен. А вот эти две, не спросив у меня разрешения, взяли и обрезали. Эту укоротили, а ту – обузили.

– Да что вы! – вскрикнул Аркадий. – Это же великолепно! Это же потрясающе, что их опубликуют! Исказили, подрезали – а все равно они хороши. Это феноменально.