Неизданная проза Геннадия Алексеева

Сел на трамвай тридцать первого маршрута. Вышел на Стрелке Васильевского. Долго глядел на Биржу, на Петропавловку, на дворцы, на Троицкий мост. Потом устроился на скамейке и закурил трубку. Надо мною нависали уже голые ветки деревьев. Мимо по дорожке прополз уже засохший опавший лист. За моей спиной к заливу проплыла длинная самоходная баржа. Выкурив трубку, сел на троллейбус и вернулся восвояси. Моя вечерняя прогулка была приятной и впечатляющей.

Заглянул в Лавку писателей. «Обычного часа» там еще нет. Но звонят читатели, интересуются, когда его можно будет приобрести.

Несомненно что:

1) Человечество непоправимо и неодолима его тяга ко злу.

2) До конца света мне не дожить, но дожив до той поры, когда конец света стал вполне возможен, я постиг все мрачное величие роковой человеческой истории.

3) Дело мое, творимое с предельной для меня добросовестностью, радует лишь немногих и остальных никогда не обрадует.

4) Я не совершил ни одной ошибки и живу по совести, но погибель моя, окончательная моя погибель, неминуема.

5) Тайна бытия так и не открывается мне.

Вечер теплый и тихий. Сижу в скверике перед своим домом, дышу свежим воздухом и гляжу на освещенные окна писательских квартир. На окнах висят вполне обывательские шторы с цветочками и тюлевые занавески. Видны также цветы в горшках тоже вполне обывательского вида. Кое-где шторы слегка раздвинуты, и можно полюбоваться люстрами, свисающими с потолков, коврами и картинами, висящими на стенах. Не слишком роскошно живут мои коллеги. Скромненько живут. Вот и я рядом с ними буду жить скромненько, почти по-пролетарски.

Впервые в жизни наблюдаю полное лунное затмение. Погода отличная, небо чистое и ничто не мешает разглядывать ночное светило в столь необычном для него состоянии. Наползая с одного боку, тень закрыла почти весь лунный диск. Остался лишь маленький сверкающий серп. Но и он вскоре исчез. Затменная луна приобрела тускло-розовый оттенок и стала похожа на перезревший персик.

Снова заговорили о летающих тарелках. На сей раз статья в «Комсомолке». Небрежно-развязный тон. Плоский юмор. Всё отрицается и высмеивается. Но в конце статьи написано, что работает комиссия, что собираются факты, что есть во всем этом нечто, но страшного ничего в этом, конечно же, нет и быть не может.

«Обычный час» поступил наконец-то в продажу. В Доме книги спокойненько лежит на прилавке – его не берут. Продавщица Люся успокоила меня: «Подождите, всё разберут, ничего не останется».

Взял томик, подержал его на ладони. Когда-то говорил я себе: «Увидеть бы свою книжку, иллюстрированную своими картинами! После этого можно и умереть». Вот она – эта книжка! Вот они – мои картины! Не ради этой ли книжонки я на свет родился?

Лунища над городом огромная и яркая прямо-таки до неприличия. Оголтелая какая-то.

Полюбил я Карповку нежной, тихой любовью. Что-то в этой скромнейшей речушке трогает меня.

Самый опасный человеческий инстинкт – инстинкт самоутверждения. Его проявления неприятны уже в розовом детском возрасте. Взрослые же, самоутверждаясь, частенько творят чудовищные вещи.

Человек с походкой, красноречиво говорящей о том, что он чрезвычайно высокого о себе мнения. Видеть его походку просто противно.

Шорох узких, мертвых, легких листьев, влекомых ветром по сухому, чистому, холодному асфальту.

И все же самое любимое занятие – хождение по городу, блуждание по дворам и переулкам, стояние у оград на набережных, сидение на скамейках в скверах, заглядывание в парадные и подворотни, рассматривание магазинных витрин и изучение театральных афиш. Этим я могу заниматься без устали целыми днями.

Две неопрятные старухи в сосисочной. В лицах еле заметные остатки былой интеллигентности. Едят сосиски руками. Чавкают.

Девушка в светлом плащике в Конюшенном. Сзади на капюшоне нечто, похожее на ленточку, кокетливо и очень мило завязано бантиком. Лица не видно.

В Доме книги 500 томиков «Обычного часа» было продано за три дня. В других магазинах центральной части города тоже все уже распродано. Сегодня после очередной лекции меня обступили студенты – у каждого в руках была моя книжица. Пришлось ставить автографы.

Придя домой, взглянул на Настину фотографию. Настя была как-то особенно печальна и смотрела на меня с укором. Давно не посещал я ее могилу, вот что.

Лаборантка кафедры Ниночка сказала, что моей судьбе можно позавидовать. Ниночке 20 лет. Она учится на вечернем отделении нашего факультета. Она купила 10 экземпляров моего сборника для всех своих друзей.

Перепечатываю начисто стихи последних лет (были только черновики). И все сомневаюсь: хорошо это или дурно? И все переделываю, исправляю, сокращаю, дополняю. А казалось мне, что стихи уже отлежались и я их скоренько – раз, раз – отстучу на машинке.