Неизданная проза Геннадия Алексеева

Внешне моя жизнь может служить образцом благоприличия. Я был пай-мальчиком, теперь я пай-дяденька и мне предоставляется возможность стать пай-старичком.

Трудно придумать более скучную и «правильную» модель жизни: примерный ученик, старательный студент, способный, подающий надежды аспирант, трудолюбивый, добросовестный доцент, интеллигентный, хорошо воспитанный стихотворец.

Ничего со мной не случалось, ни в какие сомнительные истории я не влипал, к суду ни разу не привлекался, с женой не разводился и незаконных детей у меня нет.

Двадцать лет надежд и безнадежности, усердия и нерадивости, веры и безверия, гордости и унижений, ожиданий и неожиданностей, страха и бесстрашия, падений и воспарений, самообольщений и саморазоблачений, доверчивости и осторожности, печали и ликования, эгоизма и самопожертвования, находок и потерь, ночных бдений и восхитительных, незабвенных снов.

31.12

Моя вторая книга не замечена, как и первая.

Как осмелился я стать поэтом? Да еще где – в России! Да еще когда – во второй половине XX столетия!

Используя успехи новейшей мировой поэзии и возможности воистину неисчерпаемого русского языка, я создал свою поэтическую систему. В моих стихах запечатлены трагические судороги сознания мыслящего и чувствующего двуногого, обреченного жить в жутковатую эпоху, когда судьба заблудившегося в собственной истории человечества повисла на волоске.

Обстоятельства моей жизни не споспешествовали моим деяниям, но моя воля смогла им противостоять. Я сделал свое дело.

Из почтового ящика извлек открытку с дореволюционной маркой. Знакомый небрежный почерк. Старая орфография. Петербург, Васильевский остров, Наличная улица, д. 21, кв. 53. Геннадию Ивановичу Алексееву.

Милостивый Государь!

Соблаговолите принять мое искреннее поздравление с Новым, 1981 годом!

Постарайтесь быть чуточку счастливым и не забывайте обо мне!

А. Вяльцева

Часы бьют полночь. Преодолена еще одна ступень на лестнице того времени, которое отпущено мне Великим и Неведомым.

1982

Человек в электричке, самозабвенно, с жадностью пожирающий грецкие орехи. Он раскалывает их с помощью ключа от квартиры. Электричка остановилась. Приехали. Ленинград. Все выходят. Человек продолжает есть орехи. Вагон опустел. Остался только человек – любитель орехов. В тишине раздается громкий треск скорлупы. Потом чавканье. И снова треск. Электричка трогается и задним ходом уезжает в парк. В ней человек, помешавшийся на грецких орехах.

Церковные свечи в коробках из-под шотландского виски (свечи продают в скверике у Преображенского собора).

Музыка Моцарта округла и уютна (идиллический пейзаж с пологими зелеными полянами и куполом кудрявых деревьев).

Музыка Бетховена угловата и неприветлива (суровый гористый пейзаж с нагромождением скал и неприступных каменных башен).

Музыка Шопена прозрачна и печальна (осенний лес в солнечный прохладный день).

Шопен и Бетховен полярны. Моцарт – золотая середина. У него все в меру.

Какой же пейзаж достоин Баха? Бах – тоже середина. Но он выше Моцарта. Он на земле не умещается. В его безмерностях сверкают звезды, сияют кометы, поблескивают бока планет. Человека тут не видно. Он незаметен. Он слишком мал.

Когда нечего сказать, лучше помолчать. Но многие предпочитают повторять уже сказанное – они опасаются молчания.

Символисты претенциозны, вычурны и слащавы. Но они расчистили завалы поэтической пошлости, нагроможденные XIX столетием. Акмеисты деланно благородны, архаичны и скучны. Они эти завалы старательно восстановили.

Самый ранний из моих предшественников – Алоизиус Бертран. «Гаспара из тьмы» прочитал с изумлением и удовольствием.

Маленькая старушка в белом платочке медленно бредет по улице и заглядывает в каждую мусорную урну. Что она ищет? Пустые бутылки? Кажется это называется – одинокая старость.

Отвратительные уменьшительные окарикатуренные имена: Вовик, Шурик, Стасик, Жоржик. Что-то собачье (Шарик, Бобик, Тобик).

Нехорошо, когда десятилетний подросток, с презрением озирая мир, сплевывает сквозь зубы на асфальт. Нехорошо плевать на асфальт. Нехорошо плевать на асфальт, нехорошо с детства презирать мир.

Опера – столь же нелепый жанр, как и роман в стихах! И то и другое надуманно, громоздко и неуклюже.

И снова – Блок ни разу не был в Крыму. Видать, не тянуло. Зато он был в Италии. Я уже много раз бывал в Крыму. И все тянет. Зато я ни разу не был в Италии. Хотя в Италию, признаться, меня тоже тянет.

Соревнуясь с самим собой, он одновременно выигрывал и проигрывал. Соревнуясь с самим собой, он одновременно бежит впереди себя и себя же догоняет. Это его забавляет. Соревнуясь с самим собой, он выбивается из сил. Но не сдается.

Блок любил далекие пешеходные прогулки, но не любил путешествовать.

И опять Настя со мною в Ялте. Наверное, ей жарко в этой кофточке со стоячим воротничком и длинными рукавами. Но ничего – терпит. Интересно, умеет ли она плакать? И любит ли она купаться?