Неизданная проза Геннадия Алексеева

Прощание с морем. Море во весь рост. Зримая и почти осязаемая беспредельность.

Село с хорошим названием «Доброе» (близ Симферополя).

Перекоп, Сиваш. Места великих сражений. История, ее капризы. Ее воля (или безволие).

Традиционалисты – евнухи при искусстве: охранять и не покушаться – все должно остаться в неприкосновенности, все должно остаться, как есть.

В народе русском всегда любят тиранов и разбойников. Поют песню о Стеньке Разине, поют песни и о Грозном царе.

В душе каждого русского раболепие непостижимым образом сожительствует с бунтарством.

Превыше всего русский человек уважает силу, откуда бы она ни происходила.

Светлые стены Преображенского собора под охраной черных бронзовых пушек, уставивших свои жерла в небо.

Очередной приступ любви к Городу.

Дом Мурузи. Тень Мережковского в полумраке парадного. Кажется – с тростью.

В искусстве нет вечных ценностей. Вечно ценно только само искусство.

Несмотря на сытый хохоток эпикурейцев, суровое молчание стоиков и блаженное воркование текстов всех сортов, нельзя не заметить, что жизнь – штука оскорбительная. Но какова сила соблазна! Все живут, все хотят жить, все делают вид, что ничуть не оскорблены.

Смеркается.

Стая белых «метеоров» у Тучковой набережной расположилась на отдых. Какие странные плавательные аппараты. (30-е годы, журнал «Техника молодежи», иллюстрации к научно-фантастическим рассказам – таким представлялось будущее). Их формы – само движение, сама скорость. Пространство посрамлено, покорено, обозначено. На их спинах сидят чайки – тоже белые, тоже с округлыми обтекаемыми телами. Но такими они были и тысячи лет назад.

В толпе златокудрых, светлокрылых созданий медленно поднимались к вершине, Оттуда, сверху, – свет, сияние. Там, на вершине, – вечное блаженство. Там меня ждут (Брамс, первая часть скрипичного концерта).

М. А. Читаю ему крымские стихи. Посвященное Л. Б. попросил перечитать еще раз. «Вот это да! Вот тут вы попали в яблочко! Сами-то понимаете, как это хорошо? А всё ноете – исписался, исписался… Поздравляю! Такое приходит к нам нечасто!»

Дарю стихи Л. Б. Читает. Глаза у нее увлажняются. Перечитывает, улыбается задумчиво. Глядит на меня. В глазах ее стоят слезы. «Может быть, это оттого, что мне посвящено?» Успокаиваю: «Дудин тут чуть не расплакался!»

Галерная гавань. Остатки старых катеров. Полуизгнившие скелеты шлюпок. Гнилые доски, ржавое железо. Дикие утки у берега (как много их в городе!). Движение утиных лап в воде. Черный кот со специфической мордой – белое асимметричное пятно на носу.

И снова – навязчиво и неотступно содержание искусства ограничивается его формой.

В день моего юбилея (он стал уже воспоминанием) был телефонный звонок. Тонкий, тихий. Прерывающийся девичий голосок: «Я хотела… Я давно люблю ваши стихи… они удивительные… открыли мне целый мир… Я стала какая-то другая… Я благодарю вас… Я желаю вам счастья… Я бы… Только вы меня простите, что я осмелилась… Я не могла… мне… но вы… нет… простите».

Это было лучшее из всех поздравлений.

Александрия. Вечер. Тишина. Безлюдье. Золотые липы. Алые клены. Лужи на дорожках. Ряска на прудах.

В отдалении на поляне маленький готический замок. Окна его светятся.

Людей около него не видно. Таинственный, заколдованный замок. Рядом со мною Гретхен. Она светлокудра и голубоглаза, как принцесса из сказок братьев Гримм. В ее руках фиолетовые хризантемы.

– Вот видишь – говорит она. – если бы не я, ты бы не пришел в этот удивительный сентябрьский вечер в этот прекрасный старый парк!

– Да, конечно, – соглашаюсь я. – Но если бы не я, ты бы не шла сейчас по этой чудесной аллее с этими изысканно-печальными осенними хризантемами в руках!

– Ты прав! – говорит Г. – Мужчины почему-то всегда правы. Отчего я не родилась мужчиной?

– Ну это ты брось! – говорю я. – Кому же еще быть женщиной, если не тебе! А мужчина из тебя получился бы занудный.

– Ты так думаешь? – спрашивает недоверчиво.

– Я в этом уверен! – заявляю я с апломбом.

Феллини. «Амаркорд». Так хорошо, что закладывает уши.

Дача.

Один из столь любимых мною безветренных, безмолвных пасмурных дней уже не ранней, но еще не поздней осени. Весь сад завален опавшими листьями. Издалека крик ворон. Моя мансарда. Курю трубку. Рядом горящая свеча. Думаю о Гретхен. Что делать мне с остатками жизни своей?

Тынянов. «Смерть Вазир-Мухтара». Краткость, отточенность, экспрессия. Безукоризненный и подлинно нынешний стиль. «Нескучная проза».

Что делать мне с прекрасной Гретхен? Она – порядочная женщина, и она жаждет определенности. О, свобода! Вот женщина, которая меня погубит.

Бог идет ко мне, я от него убегаю. Он все идет, а я все убегаю. Оглянусь – а он уже близко. Не убежать.

Отстоял вечерню во Владимирском. Поставил свечку за упокой души рабы божьей Анастасии.

Плохой из меня богоборец.

Что-то случится со мною, что-то во мне хрустнет и переломится.

Выживу ли?

В 20-х было кое-что – Зощенко, Бабель, Замятин, Пильняк. Булгаков, Тынянов, Платонов, Веселый. И до середины 30-х еще кое-что оставалось.

А Бунин там, средь галльских холмов, до конца 40-х рыдал по России.

Ах, Гретхен!