Неизданная проза Геннадия Алексеева

Левую руку свою грызу. Пальцы уже обгрыз, за ладонь принимаюсь. Грызу от растерянности – совсем растерялся.

Грибоедову повезло на памятники. Памятник в Питере, памятник в Москве, памятник в Тифлисе. Самый помпезный и нелепый в Москве. И стоит как-то глупо – спиной к бульвару, лицом к жалкому павильону метро. С Мясницкой его и не видно совсем. И все лишь за одну-единственную пьесу, которая, увы, до Шекспира слегка недотягивает.

Грузины нежны к Александру Сергеевичу по-родственному (княжна Чавчавадзе). Для них он почти грузин, а сочинение его – почти классика грузинской словесности.

Да, у Тынянова можно учиться искусству прозы.

Можно, не впадая в отчаянье, наблюдать за происходящим, время от времени недоумевая. Но уповать на будущее – ребячество.

Не могу смотреть на беспомощных, дряхлых собак. В их глазах тоска и какой-то горький стыд. Будто они виноваты, что так постарели.

Мелькание ног женщины, идущей торопливо. Мелькание ее чулок, ее туфель, шнурков на туфлях.

Вращение колес проносящихся машин.

Юный хам. Хам средних лет. Пожилой хам. Совсем старый хам. Хамье.

Скамейка. На скамейке старушки. Старушка в белом платочке, старушка в сером платочке, старушка в черном платочке. Судачат. Подходит старушка в синем платочке, усаживается на скамью. Теперь их четверо.

Общественная уборная в скверике. Над дверями изображены фигурки. Над одной – женская. Над другой – мужская. С разных сторон к уборной подходят, стараясь не замечать друг друга, особы разного пола. Неловко.

Подбегает потерявшийся породистый пес – молодой боксер. Чистый, холеный, видно, только что потерялся. С надеждой заглядывает в глаза прохожих. Как его, беднягу. Угораздило?

Маленький, совсем крошечный вьетнамец в военной форме. Армия воинственных подростков.

Семья: молодой, длинноногий усатый папа, стройная, совсем юная миловидная мама, хорошенькая дочка лет шести и старый, огромный, печальный сенбернар.

Радостный субботний перезвон колоколов Владимирского собора.

За гордыню, за гордыню мне наказание свыше! Я червь, а в мыслях своих высоко вознесся.

Настя – нить, тонкая, но вполне реальная нить, которая связывает меня с той Россией.

– Из кислой капусты варят борщ?

– А почему же нет? Только много, не надо жалеть.

О эти отвратительные, развращенные цивилизацией старухи, которые сидят во всех столовках и что-то жуют! Они так обленились, что сами не могут приготовить себе пищу.

Я не умею умирать и умру беспомощно. А учиться неохота. Я был неглуп, небесталанен, небесчестен. Кажется, я даже не был трусом. Я был. И это моя ошибка. Я по-прежнему неглуп (не выжил из ума), небесталанен (не растерял свой талант), небесчестен (не стал подлецом). Я по-прежнему есть. Быть ли мне дальше?

Перечитываю «Книгу». Хорошие стихи. И как их много! Неужели все это написал я? Не верится.

В «Книге» 850 стихотворений и 4 поэмы. Опубликовано лишь 104 стихотворения. Книга закончена в 72-м.

Есть повод для грусти. Есть повод для злости. Есть ли повод для смерти?

(К чему эти всплески? Давно пора успокоиться.)

В искусстве ценю только подлинно трагическое, но не воспринимаю трагедию как жанр. Шекспир кровожаден. В каждой пьесе – гора трупов. А какие злодеи – просто загляденье. В течение 3 или 4 актов они безнаказанно творят свои бессмысленные злодеяния. В финале непременно возмездие и добро торжествует. Возмездие сюжетно почти не мотивировано. Просто оно должно быть – как же без возмездия? И так выходит, что люди перед злом беспомощны, но их спасают («вдруг, откуда ни возьмись…»).

Ричард III – плоский двухметровый негодяй, маньяк-властолюбец и маньяк-убийца. Кровь льется рекой и стекает со сцены в зал. Убиенных около десятка. Среди них женщины и дети. Пресловутая «воля к власти» обращает Ричарда в хищного зверя. Это ненатурально и поэтому не страшно. Это немножко смешно. Это почти фарс.

Самые мрачные шекспировские трагедии – «Гамлет», «Король Лир», «Макбет» и «Ричард III» заканчиваются одинаково – поединком. Появляется спаситель, доселе где-то скрывавшийся, и преступник непременно погибает.

«Гамлет» хорош тем, что неоднозначен. Это, несомненно, лучшее шекспировское творение.

Есть простенькие, наивные, но бессмертные мелодии. В чем их секрет?

Эклектика – искусство цитат. Когда приходит усталость души и анемия мысли, наступает пора эклектики! Игра в бывшее увлекательна, что ни говори.

Во времена неэклектические эклектику презирают (и не без справедливости). Когда же эклектика господствует, ее величают творческой свободой (что хочу, то и процитирую, то и скопирую, то и перепишу)!

Эклектический «метод» дарует «творцу» блаженное чувство безответственности и успокоения – творить-то собственно и не надо. Эклектическое художество неподвижно. Однако в истории без эклектики не обойтись. Она нужна искусству – как отдых, как сон нужен человеку. Потом наступает пробуждение, рождаются новые идеи и формы, возникает движение, и все идет своим путем!