Неизданная проза Геннадия Алексеева

Архитектура – это формотворчество. В игре линий, плоскостей и объемов есть волнующая тайна, как и в странных сочетаниях светил на ночном небе. В архитектуре пространство становится физически ощущаемым и магически действует на сознание. Я не умею писать про… Мои научные статьи (приходится их все же писать) постыдно заурядны. Сносный историк из меня никогда не получится.

14 октября. Покров.

Электричка на Гатчину. Две женщины. Обеим за пятьдесят. Одна все говорит, говорит, все жалуется, все возмущается, все негодует.

«Молодые, красивые, поженились. И так стали пить, так стали пить, что спились совсем. И она его спьяну потом зарезала… Трактор с плугом по полю прошел, землю перевернул, картошка наружу высыпалась. А собирать ее некому. Дождик картошку вымыл – так она и лежит. И брать ее никому не разрешают. Хорошая картошка, крупная… Пришли водопроводчики – на ногах еле стоят. А еще утро. „Сейчас, говорят, вернемся“. Инструмент забыли? И ушли. Неделю их нету. Отправилась в жилконтору. Безобразие, говорю. А они мне: „Конечно, безобразие! Они, эти водопроводчики, уже целый месяц пьют. Мы их и не видим совсем. И уволить не можем – работать некому“».

Гатчина. Дождь. Дворец – почти руина (никто его не трогал – сам разрушился от ветхости и полного небрежения). Множество диких уток на пруду в парке. Утки сытые, гладкие, ухоженные. Ныряют, хлопают крыльями – резвятся! Дождь (мешает изучать гатчинскую архитектуру). От нечего делать решил пообедать (время еще не обеденное). Шашлычная. Шашлыков нет и в помине. Но водка имеется. В наличии также портвейн «Молдавский» – разновидность бормотухи. Сижу, обедаю, пью «Молдавский» (ведь дождь!). За соседним столом странная компания стандартно-жизнерадостно развязных парней. Мат, похабные анекдоты, хохот. За главного у них кудрявый голубоглазый верзила – сидит подбоченясь и гогочет громче всех.

Выхожу на улицу. Дождь (будь он проклят). Иду к собору, вхожу, снимаю кепку, вытираю ноги о коврик. Собор полон народу и сладкого дыма – праздничная заутреня. Хор. Красивые голоса, священник и дьяконы. Колеблющееся пламя сотен свечей.

Зажигаю свечку Насте. Стою справа от алтаря у большого распятия. Смотрю, слушаю. Почему-то очень волнуюсь. Хор славит Богородицу. Дым плавает высоко под куполом. Купол расписан. Живопись пожелтела и обрела золотисто-коричневый рембрандтовский колорит. Рядом со мною на полу, ничком, сжавшись в комочек, серая старушка (серое пальтишко, серый платочек, серые боты). Она не двигается (уж не померла ли?).

У образа спасителя стол. На столе поминальные бумажки и подношения: батоны, городские булки, яйца, яблоки, куски пирога, пакетики с какой-то снедью.

Хор: патетика и наивность молитвенных слов.

Большая люстра над алтарем гаснет. Мягкий полумрак, живое, дрожащее пламя свечей. Священник с короткой седой бородкой хорошо поставленным актерским голосом (амплуа трагика старых добрых времен) читает проповедь. Он говорит о празднике Покрова, о милосердии Богоматери, о чуде, о спасенном граде, о справедливости и доброте господней. Монолог впечатляет – слеза проползает по моей щеке и застревает в бороде.

Проходят с блюдом «на содержание храма». Кладу полтинник. Настина свечка уже догорает.

В вагон входят несколько женщин в резиновых сапогах с сумками в руках. Вода капает с их одежды (дождь все идет, подлец). На сапогах – грязь. Женщины возбужденно и вроде бы даже радостно говорят громко, смеются. Располагаются поблизости. Вынимают из сумок еду и поллитровку водки. Едят, пьют, горланят. Пробуют затянуть песню.

Они с поля. Собирали капусту или картошку. По случаю дождя их отпустили пораньше. Вот они и веселятся.

Варшавский вокзал. Метро. Толпа. Тысячи незнакомых лиц. Россия. Двадцатый век. До его конца осталось 18 лет.

Прелестная Оля К. Впервые увидел ее 10 лет тому назад. Учил ее архитектуре и любовался ею при этом. Потом исчезла она из моей жизни. И вот возникла снова. Она, она, Оленька К., сидит рядом со мною в кафе Дома писателя и пьет вино и рассказывает о себе (работает в проектном институте, замуж не вышла, «жизнь не получается», «сама не знаю, чего хочу», «старею»).

Что означает эта встреча? И не перст ли это судьбы?

Черт побери, какие у нее глаза! А какой рот! А какие линии бедер! («Жизнь не получается!»