Неизданная проза Геннадия Алексеева

Умные юноши и девицы часами сидят на подоконнике в тамбуре и сосредоточенно курят. У них трогательно беприютный, потерянный вид. При этом они преисполнены, однако, чувства собственного достоинства. Их выгоняют из тамбура. Они уходят, но вскоре возвращаются. Их выгоняют, и они снова возвращаются.

Рядом со мною за столиком пьют кофе двое. Один в широкополой шляпе и с кудрями до плеч. У второго голова совсем голая – лысины нет, и волосы острижены под машинку.

Первый говорит в ухо второму:

– Бу-бу-бу-бу-бу-ха-ха, бу-бу-ха-ха!

Второй говорит склонившемуся первому:

– Гу-гу-гу-гу-гу-хи-хи-хи-гу-гу!

У них очень интересный разговор.

Несколько лет тому назад один из сайгонствующих молодых стихотворцев позвонил мне и сказал, что хочет познакомиться. Вскоре после этого юный гений нанес мне визит. Он явился со свитой, состоявшей из двух его молодых, очень самоуверенных оруженосцев, и с двумя бутылками очень дешевой бормотухи.

Выпили. Помолчали. Один из оруженосцев сказал, что в искусстве все уже найдено и искать что-то новое бессмысленно и вредно Я не стал ему возражать. Мой собрат по перу стал читать стихи, довольно ловко имитирующие стиль раннего Заболоцкого. Когда он сказал, что закончил, я сказал, что мне понравилось, но не сдержался и намекнул на некоторую вторичность стихосложения. Зловещая тишина.

– Кажется, нам уже пора! – сказал молодой поэт. Все трое, как по команде, встали и пошли в прихожую одеваться.

– Всего доброго! – сказал я, закрывая за ними дверь.

С лестницы донесся смех. Молодым людям их визит показался смешным. А может быть, им показались смешными мои взгляды на литературу?

11.11.82. Брежнев умер. Что последует дальше?

Но вполне вероятно, что ничего существенного дальше не последует.

Настоящее творчество всегда индивидуалистично. Стадность претит искусству.

Продавщица в кафе-мороженом (наблюдаю за нею уже года два). Молода, недурна. В лице что-то лисье – острый подбородок, большой рот с тонкими, немного хищными губами (уголки губ опущены вниз), светло-зеленые глаза. Но почему-то всегда серьезна до угрюмости. Ни улыбки, ни смешинки, ни громкого слова. Будто она только что с похорон.

Воспоминание восьмилетней давности.

Дрожащая, сморщенная, коричневая старческая рука перебирает листы моей рукописи.

– Прочел с интересом… вы умеете… кхе-кхе, у вас есть чувство формы… и юмор ваш изящен… Альтенберг… был такой в начале века… австриец… похоже… Я не против… кхе-кхе… даже с удовольствием… но редколлегия…

– А вам не трудно было бы… я был бы очень благодарен… рецензию на рукопись моей книги… уже четыре года в издательстве…

Пустой, белесый взгляд выцветших, старческих глаз. Жевание тонких, бесплотных, серых старческих губ. Пауза.

– Конечно, я мог бы… кхе-кхе… даже с радостью… но в глазах литературной общественности я всегда был… сторонником русских традиций… кхе-кхе… русского классического стиха… будет странно – все будут удивлены… мне бы не хотелось… кхе-кхе.

Легкое постукивание дрожащих старческих пальцев о стекло, покрывающее стол (под стеклом фотографии великих поэтов).

Его уже нет. Умер.

«– Разве был Нарцисс прекрасен? – спросил ручей.

– Кто может знать это лучше тебя? – отвечали Ореады. – Он проходил мимо нас, к тебе же стремился, и лежал на твоих берегах, и смотрел на тебя, и в зеркале твоих вод видел зеркало своей красоты.

И ручей отвечал:

– Нарцисс любим был мною за то, что он лежал на моих берегах, и смотрел на меня, и зеркало его очей было всегда зеркалом моей красоты».

Медленно, торжественно, неумолимо наполнялась моя жизнь горьким хинином унижения. И вот она наполнилась прямо до краев. И вот уже нет жизни, вместо нее – унижение. И коль скоро я его терплю, я его достоин.

Безумия в мире многовато. А разума не хватает. Но разум все же одолевает безумие. Пока еще одолевает.

Читаю стихи поэтам.

Поэты никому не известные, но усердно пишущие.

Всплеск восторга, для меня внезапного.

– Это окно! Это окно в будущее! Мы все здесь, а ты уже там, далеко!

Пожатия рук, объятия, даже поцелуи (поэты не совсем трезвы). Кто-то говорит о мудрости вселенской, о Декарте и Спинозе. «Это наше, русское!» – кричит кто-то.

Голова сфинкса Хатшенсут. Глаза огромные, как у лемура, но продолговатые и доходящие до висков.

Голова так прекрасна, что смотреть невыносимо. И что-то есть в нем, да, да – что-то есть в нем Настино! Не зря ведь я когда-то любил Хатшенсут почти так же, как люблю теперь Настю.

Наверное, душа Хатшенсут стала Настиной душой. Наверное, это всё одна женщина – разные ее обличья.

Сон.