Неизданная проза Геннадия Алексеева

Жорж де Латур и Караваджо не реалисты. Их творения метафизичны, они над реальностью. Массовое сознание порождает эстетику полуискусства. Полумузыканты изо всех сил дуют в саксофоны, полупевцы, извиваясь в судорогах, хрипят в микрофоны, полупоэты выпевают свои полустихи под рокот гитарных струн. Но каков успех! Музыканту, певцу и поэту он и не снился.

У меня есть любимый пивной ларек. Он стоит в красивом месте – на набережной канала Грибоедова у Никольского моста.

Ценители пива ставят свои кружки на гранитные тумбы ограды и долго смакуют благородный напиток, закусывая его вяленой рыбой, которой всегда набиты их карманы.

Мне нравится наблюдать за пьющими и слушать их разговоры.

Степенные пенсионеры вспоминают прошлое и рассуждают о международной политике.

Бойкие работяги в промасленных ватниках смачно матерятся и подтрунивают над пенсионерами.

Офицеры в форме строго молчат и, выпив пиво, быстро уходят.

Одичавшие, спившиеся старухи тоже матерятся и переругиваются с пенсионерами и работягами.

Хорошо одетые люди средних лет и неопределенной классовой принадлежности подшучивают над старухами, рассказывают анекдоты и поглядывают на всех свысока.

Поджарые бородатые студенты разглагольствуют о чем-то мудреном и не обращают никакого внимания на окружающих.

Иногда у ларька возникает инцидент: кого-то толкают, оттаскивают в сторону. Доходит дело и до драки. Но все это как бы не всерьез, для развлечения. Пиво делает людей миролюбивыми.

Интересно, как я сам выгляжу у пивного ларька?

24.12

1962 год. Декабрь. Еду в Подпорожье читать лекцию об архитектуре. В вагоне холодно (−5º). За окном еще холоднее (−25º). Сижу в пальто и шапке и нервничаю. Это будет первая в моей жизни публичная лекция, самая первая. Не забыть бы чего! Не сбиться бы! Не потерять бы нить мысли! Не стушеваться бы перед большой аудиторией!

Приезжаю, выхожу из вагона. Температура воздуха уже −32 градуса. Весь поселок погружен в густой морозный туман, который подымается от плотины электростанции.

Иду в райком. Там меня радостно приветствуют, но выражают опасение, что по случаю сильного мороза на лекции будет немного народу. «Все равно надо читать, – говорят, – раз приехали, надо читать».

К началу моего выступления в зале сидел только один старичок в большой заячьей шапке с ушами врастопырку. После пришли две девочки среднего школьного возраста в теплых пуховых платках. Последним появился мальчик лет десяти в огромных, явно отцовских валенках.

Сначала я слегка запинался, но потом разговорился, и речь моя потекла плавно и красиво. Говорил я часа полтора, но совсем не утомился и мог бы говорить еще столько же.

Когда я закончил, в зале находился только мальчик в отцовских валенках. Он глядел на меня широко открытыми голубыми глазами. В глазах сиял восторг.

В тот же вечер я уехал домой. Был канун Нового года, и на станции скопилось несметное количество пассажиров, возжелавших провести праздник в Ленинграде. «Откуда их столько? – удивился я. – И как жаль, что они не ходят на лекции!»

Поезд брали штурмом. «Будто война! – думал я, изо всех сил пихаясь локтями. – Будто эвакуация!»

1942 год. Июль. Эвакуация. Красноводск. С трудом перебравшись через Каспийское море, мы с мамой живем на улице под открытым небом. Так же, как мы, на улицах, живут тысячи эвакуированных, поджидая своего поезда, чтобы двинуться дальше, в глубь Средней Азии. Температура в полдень +43 градуса. Воды не хватает. За ней приходится стоять у колонки по несколько часов.

Город голый, деревьев почти нет. Песок, асфальт, низкие глинобитные домики и нависающие над ними угрюмые красные скалы.

Каждый день от жары умирают грудные дети. Немцы, захватив Нальчик, подходят к Грозному.

В стихах Павла Васильева какая-то мрачная татаро-монгольская жестокость. В человеке ценил он только силу и беспощадность.

Лучше всего удавались ему кровавые сцены всяческих расправ. Был он этаким стихийным русским ницшеанцем. Ему бы – разбойником на широкий тракт, а он, бедняга, в сочинители подался.

Суриков создавал добротные иллюстрации к российской истории Ключевского и Карамзина. Сейчас они выглядят как кадры современных исторических кинофильмов. Все здесь «на уровне» – и антураж, и типаж, и реквизит, и композиция, и колорит. А Нестеров был русским прерафаэлитом. За это его Стасов терпеть не мог.

Лучшие в мире запахи – запах ландышей, запах лесной земляники, запах свежего сена, запах первых грибов и запах женских подмышек.

Филимоныч исчез в июле, в разгаре лета. Утром он не явился к завтраку.

Мама искала его у соседей, потом в овраге, потом у озера, потом в лесу за дорогой, потом… «Филька! Филечка! Филюша! Филимоша!» – звала она. Но кот не возвращался весь день, и весь следующий день, и всю неделю. Он вообще больше не вернулся.

«Ушел! – плакала мама. – Как он мог? Тринадцать лет мы кормили его, ласкали, расчесывали ему шерсть! А он, неблагодарный, бросил нас! Неужели ему было плохо с нами?»

Мы обшарили все углы, все укромные места на участке. Мы обошли все соседние дачи. «Хоть бы мертвого его найти!» – всхлипывала мама.