Неизданная проза Геннадия Алексеева

Соседи высказали предположение, что Филимоныч ушел помирать – кошки, предчувствуя свою смерть, всегда уходят из дому.

«Да, конечно, – сказала мама, – он не хотел огорчать нас своей смертью и ушел. Но как тоскливо было ему умирать в одиночестве!»

Этот красивый, пушистый, черный с белыми пятнами кот был членом нашей семьи. Однажды мой приятель принес его нам за пазухой (его жена не любит кошек и говорит, что от них болеют дети). Тогда это было крохотное существо с наивными фиолетовыми глазами, коротким острым хвостиком и очень цепкими коготками. По странному совпадению, с его появлением я резко изменил стиль своих стихов и обрел наконец свою форму (теперь я склонен усматривать в этом нечто мистическое).

К старости Филька совсем очеловечился и понимал много из того, что ему говорили. Иногда мы с ним ссорились, но это не мешало нашей дружбе. Его имя упоминается в нескольких моих стихотворениях, и я благодарен ему за то, что он жил на свете.

25.12

Большая честь – стать свидетелем конца света. Неужели он и впрямь неминуем? Неужели он и впрямь уже близок?

1945 год. Июль. Возвращение из Средней Азии в Россию.

Поезд идет на северо-запад вдоль Сыр-Дарьи. Бесконечные, заросшие камышом речные протоки с мутно-желтой водой. На каждой станции торгуют рыбой.

Ночь. Просыпаюсь оттого, что поезд стоит. Лежу и смотрю на светлые блики, проползающие по потолку. Снаружи доносятся голоса станционных рабочих, осматривающих колеса вагонов, слышно постукивание их молотков. Засыпаю и снова просыпаюсь. Поезд уже движется. Вагон покачивается, колеса стучат на стыках рельс. В Россию! В Россию! Четыре года я не видел леса, не видел берез и елок, не видел зеленых полей с ромашками!

Поезд подходит к Аральскому морю.

«Четыре… четыре… четыре… четыре, – выстукивают колеса, – четыре… года… не собирал грибов… не катался… не катался… не катался на лыжах».

Поезд торопится. Поезд несется на всех парах. «В Рос-с-си-и-и-и-ю!» – радостно кричит паровоз.

26.12

Была у меня поклонница. Жила в Москве. Училась в аспирантуре. Все писала и писала мне письма.

Однажды утром она возникла на пороге нашей квартиры. В одной руке у нее была маленькая, элегантная сумочка, в другой – огромный торт в красивой коробке, перевязанной голубой лентой.

Целый день мы с нею поедали этот монументальный торт. Целый день она смотрела на меня с восхищением.

Под вечер я сходил за почтой. Пришло письмо от другой поклонницы из другого города. Я разорвал конверт, прочитал. Письмо было наполнено восторгом.

– А можно и мне прочитать? – попросила гостья.

– Пожалуйста! – сказал я.

Она начала читать, и щеки ее побледнели. Не дочитав до конца, она отдала мне письмо. Через полчаса она заторопилась обратно в Москву и, сухо попрощавшись, ушла. Торт остался недоеденным.

Прошло с того дня года четыре. От нее ни слуху, ни духу. А я возненавидел торты. Меня от них просто тошнит.

В столовой посреди зала неподвижно лежит черный кот. Поза у него странноватая – лапы задраны кверху, а голова как-то неудобно запрокинута.

Кто-то подошел и потрогал кота носком ботинка. Кот не пошевелился.

– Кажется, он мертвый! – сказал этот «кто-то».

Подошел кто-то другой и легонько дернул кота за хвост. Кот не отреагировал.

– И точно, мертвый! – сказал этот второй кто-то.

– И чего тут удивляться? – сказала какая-то женщина. – В столовой такая еда, что даже кошки дохнут.

– Вот именно! Вот именно! – раздались голоса со всех сторон. – Кормят нас всякой дрянью!

– Он не мертвый! Не может этого быть! – воскликнула кассирша. – Он только что бегал и был очень веселый!

Женщина, выдававшая блюда, выскочила из-за стойки и склонилась над котом.

– Неужели он и впрямь помер?! – сказала она, жалостно всхлипнув. – Такой хороший был котик!

– Ты его за ухом пощекочи! – посоветовала уборщица. – Ты его за ухом!

Кота пощекотали за ухом, и он открыл удивленные янтарно-желтые глаза.

– Слава богу, жив! – со вздохом облегчения произнесла кассирша. – А то сразу – «дрянью кормят»! Не нравится – идите в другую столовку! А то сразу – «кошки дохнут»! Лишь бы языки почесать!

27.12

У меня во рту под языком был какой-то желвак, как теперь говорят – затвердение. Несколько лет он неуклонно рос и достиг размеров кедрового орешка. «Рак! – думал я. – Растет, твердеет. И место такое уязвимое – под языком. Конечно, рак!» Но к врачу не шел. Боялся, что мои подозрения подтвердятся.

Недавно выпала у меня пломба из корневого зуба, и я отправился к стоматологу. После того как пломба была восстановлена, я пожаловался на желвак. Стоматолог отнесся к желваку весьма серьезно и выписал мне направление к хирургу в лучшую городскую поликлинику.

Три мои попытки встретиться с хирургом оказались неудачными – все что-то мешало. «Это неспроста, – думал я, – ох, неспроста! Быть может, и не стоит мне обращаться к хирургу? Лучше пребывать в тоскливом неведении, чем глядеть в страшные глаза беспощадной правды. Протяну еще годика три – желвак-то растет не торопясь!»

Но все же, подавив в себе трусость, я предпринял четвертую попытку и попал-таки на прием.