Неизданная проза Геннадия Алексеева

Как много я уже знаю про Настю! Вначале была она легендой, прекрасным призраком. А теперь – совсем живая. Волосы русые, золотистые, глаза серые, ноздри тонкие – раздуваются. Наклонилась ко мне, благоухающая духами, шепчет в ухо: «Ты меня любишь? Люби меня, люби! Меня надо любить! Раньше все меня любили, а теперь ты один люби. Я тебе велю!»

Со двора доносится истошный живой крик:

– Я тебе так вмажу, что тебя от стенки отскребут!

После одного из концертов в Павловске толпа потерявших рассудок обожателей набросилась на бедную Настю. У нее отняли перчатки, сорвали шарф с ее шеи и растерзали его на кусочки. Анастасию Дмитриевну едва не постигла участь Орфея.

Ему говорили: держись! Но он не удержался на ногах и упал в объятия вечности. Из них ему уже не выбраться.

Зрелище ничтожества моего грандиозно.

Так давно несу свой крест, что он уже почти сгнил на моем плече. И стал легче.

Одесский юмор. Одесский жаргон. Одесские жулики. Одесские литераторы. Обаяние Одессы. Талантливость одесситов. Красота одесситов.

Одесса в русской культуре – как Венеция в итальянской.

Моей доцентской зарплаты хватает на пропитание (мое и дочери), на недорогое вино, на кофе, на книги и «на женщин». Впрочем, на женщин слегка не хватает. Скромный пиджачок, скромные брюки и скромные ботинки я могу приобрести лишь на свои весьма скромные гонорары.

Итальянский телевизионный фильм «Замкнутый круг». В начале вроде бы детектив, в конце – зловещий абсурд. Актер, стреляющий с экрана, убивает зрителей в зале кинотеатра. Убивает реальными пулями из «кольта» образца 1863 года. Жутковато!

Но меня опередили: нечто подобное должно быть в моем романе о Насте (опять знак мистический?).

Я уже боюсь и Насти, и своего еще не написанного романа, и самого себя.

По-прежнему люблю Коро. Люблю уже лет тридцать. Меланхолия его серых тонов мне ближе, чем гедонизм импрессионистов. Но и их я любил когда-то. Импрессионизм – искусство для юности.

Нынче в моде всяческие стилизации.

Ты ли это? Ты ли брела там, когда меня там не было, но не ждала меня, потому что знала, что я не приду туда, и тихо смеялась надо мною и над собою, и рвала цветы, не жалея ничуть, и что-то напевала, и не думала обо мне, потерявшем покой, потерявшем голову, все растерявшем, оттого что ты пела ночью, а меня там не было, и ты не ждала меня и слушала песни, которые пели так громко, так жалостливо, что слезы текли из тебя по щекам от удовольствия и изумления, но ты их вытирала и по-прежнему думала обо мне так: что делает он без меня, от меня отдаленный, от меня отсеченный, от меня оторванный злым пространством, и как может он пребывать, обходиться, оставаться от меня вдалеке, почему я не вижу его спешащим, торопящимся, спотыкающимся, падающим, поднимающимся, снова бегущим ко мне?

Нет, это не ты! Ты не была там, ты была здесь, и я был здесь, оба мы были здесь и будем здесь всегда, туда нас не заманишь.

Это стилизация под Г. Алексеева.

Я так отвык от литературных украшений, что положительно не способен сочинить сносную стилизацию в духе «ретро».

Как долго живут вещи!

Вот книга, изданная в Петербурге в 1900 году в типографии Н. Н. Скороходова на Надеждинской улице.

Ей уже 82, но страницы, хотя и пожелтевшие, прочны и упруги, печать не потускнела, и на полях хорошо сохранились пометки карандашом какого-то неведомого читателя. Наверное, он уже очень давно отсутствует на этом свете, и кости-то его рассыпались в прах (на петербургских болотистых кладбищах трупы истлевают полностью), а книжка-старушка отлично выглядит.

Человек, о котором написано в этой книге (Рёскин), по странной случайности тоже прожил 82. И Вере Алексеевне Таскиной, Настиной любимице, сейчас тоже 82. И львовской моей поклоннице, Софье Вениаминовне, опять же 82. Магическая цифра 82!

Муха летает по квартире. Единственная муха. Воспоминание о лете. Приятно. Пусть летает. Пусть живет подольше. С мухами у меня с детства какие-то трогательные отношения.

Эстетизм Рёскина имел довольно внушительное основание: папенька завещал ему пять миллионов. Годовой же доход самого писателя от издания сочинений был тоже немалый – сто тысяч фунтов.

Вспоминаю выставку Тёрнера в Эрмитаже, первую и единственную пока в нашем отечестве выставку великого Тёрнера. Зал был пуст. Имя живописца ничего не говорило русскому сердцу, а его шедевры казались непонятными.

Мне не хватает доброты. Да, да, я зол. И еще смею быть писателем!

Рёскин решил поселиться в Альпах. Он облюбовал себе одну не очень большую гору и попытался ее купить. Но крестьяне, на чьей земле возвышалась гора, заподозрили, что в ней зарыт клад, и запросили непомерную цену. От покупки пришлось отказаться.

Рёскин и Толстой – одного поля ягоды…

Толстой босиком ходил, хотя сапог у него было предостаточно. А Рёскин до того ненавидел железную дорогу, что даже не разрешал перевозить по ней свои книги.