Неизданная проза Геннадия Алексеева

Самое темное время года. Быть может, поэтому душа так мается. В четыре часа уже сумерки. В пять – уже ночь.

Отчего я ее так не люблю? Почему раздражает и злит меня это жалкое, тщедушное, немощное, трясущееся, согнутое в три погибели полуживое существо, бывшее когда-то женщиной? На голове у нее всегда помятая старенькая шляпка, вышедшая из моды еще в предвоенном времени. В руках ветхий, ужасающе ветхий ридикюль едва ли не двадцатых годов. На ногах какие-то чудовищные боты. Несмотря на свое карикатурное старческое безобразие, она держится с достоинством и даже слегка надменно. В ее лице и в ее одежде заметны следы интеллигентности и благородства. Кто она? Почему так беспощадно одинока ее старость? Вся она – как укор кому-то, всем и мне тоже. Но за что она всех укоряет? Кто, кроме времени, виноват в ее дряхлости? Почти каждую неделю я встречаю ее в столовой на углу Гаванской и Среднего проспекта. По странной случайности, мы обедаем с нею в одно время – с четырех до пяти.

Не потому ли она вызывает у меня неприятие, что напоминает о неминуемой старости, за которой следует неминуемое исчезновение? Я стараюсь об этом не думать, я пытаюсь об этом позабыть, а она напоминает. Аккуратно раз в неделю: «И ты таким будешь, – будто говорит она мне, – и тебе этого не избежать, если умрешь ты вовремя, сохранив остатки жизненных сил».

Пастернак переводил не для денег (как, например, Ахматова), а для души. Переводил то, что ему хотелось переводить. Он заново переложил на русский величайшие шедевры мировой литературы. Его переводы по своему величию сопоставимы с его поэзией.

Литературная судьба Пастернака столь же красива, как и его творчество. Ему все удалось, за исключением пухлого и скучного романа, принесшего ему скандальный, обидный успех.

Мою «жизнь в литературе» можно разделить на несколько этапов.

1) Предчувствие творчества (до 1952 года).

2) Начало творчества (1952–1960 годы).

3) Поиски своего пути (1961–1962 годы).

4) Обретение своего пути и создание «эталонов» (1963–1972).

5) Дальнейшее движение по уже проложенной тропе, создание «стихотворной массы» и поиски вариации (1973–1982).

Найденная и освоенная дорога, кажется, уже пройдена. Искать ли новую? Или вообще бросить литературу и оставить себе только живопись?

День рождения и Новый год – как удары колокола, как склянка на корабле времени, безостановочно плывущем из мрака грядущего во мрак прошедшего.

С грустью наблюдаю приливы своей приближающейся зимы. Волосы редеют. Без очков уже не могу ни читать, ни писать. С трудом подымаюсь на четвертый этаж (уже на четвертый с трудом).

Стройная молодая женщина несет тяжелую, большую сумку. Ей нелегко. Тело ее изогнулось, плечи перекосились, рука, в которой сумка, напряжена до предела. И однако – сколько грации! Как изящен изгиб ее позвоночника! Как выразительно круглится бедро! Как красиво покачивание свободной руки!

Правда Босха и Гойи ближе всего к правде нашего «веселого» века. Но долгое общение с ними вызывает головокружение и тошноту. А кватроченто никогда не утомляет.

С карниза высокого дома срывается серый комок и летит вниз. У самой земли он вспыхивает серым пламенем и у него появляются крылья. Движение резко замедляется и голубь мягко садится на асфальт.

Не устаю удивляться мудрости природы. Ловко у нее все придумано. И надежно работают все ее живые механизмы.

Размышления о немцах. Энергия и дисциплинированность этого народа поразительны. Сконцентрированные и направленные в одну сторону, они могут творить великое и страшное. Гитлер это понимал.

Его режим продержался всего лишь 12 лет, а сколько было «сделано»! Сколько было захвачено стран, разрушено городов! Мир содрогался, наблюдая за деятельностью целеустремленных и неутомимых потомков столь досаждавших Риму древних германцев. Немцы проиграли в двух мировых войнах и сейчас они вне игры. Но будущее чревато неожиданностями. Дремлющий германский дух может снова пробудиться.

Разглядываю цветные фотографии звездного неба. Мириады светлых точек сливаются в клочки звездного тумана, в облака звездной пыли, мерцающей всеми цветами радуги. Десятки тысяч, сотни тысяч, миллионы, миллиарды световых лет… Почему я, ничтожный я, жалкий комок мыслящей материи, ощущаю бездонность Вселенной и благоговею перед ее непомерным величием? За что, почему мне дарована эта таинственная способность?

Зловещая крабовидная туманность с розовыми «кровеносными сосудами» светящегося космического газа. Как некий полупрозрачный ядовитый моллюск.

Зачем, зачем любить?
Зачем, зачем страдать? —

поет Настя красивым, нежным, бархатным, шелковым, парчовым голосом, —

Хочу я вольной быть,
Лишь песни распевать! —

поет прекрасная, мертвая и бессмертная Настя.

И правда – зачем, зачем,

зачем, зачем, зачем

страдать? Зачем?

Ах, Настя, мне тоже хочется вольным быть!

Мне тоже нравится лишь песни распевать! У нас с тобой вкусы совсем одинаковые!

Перед фотографией трепещет огонь свечи, и от этого Настино лицо кажется почти живым.