Неизданная проза Геннадия Алексеева

Концентрация образности в его первых прозаических опусах чрезмерна даже для стихов. Как слишком чистый и пряный апельсиновый сок, ее хочется разбавить кипяченой водой.

В «Детстве Люверс» (фамилия Люверс мне неприятна, в ней нечто механическое. Она напоминает по звучанию деталь какого-то станка или мотора) весь кусок от слов «Это началось еще летом» и до слов «…какая навязчивость идеями» – чистейшая поэзия в имажинистском духе. Все здесь забито замысловатыми, многозначительными, многоэтажными, величественными метафорами и эффектнейшими, роскошнейшими эпитетами.

Мало того что солдаты «крутые, сопатые и потные, как красная судорога крана при порче водопровода» (хотелось бы поболее точности: крутыми, в общем-то, бывают горы и повороты, еще яйца варят вкрутую, что касается красной судороги крана при порче водопровода – то это уже сюрреализм, вольность полнейшая), но им еще отдавливает сапоги лиловая грозовая туча, знающая к тому же толк в пушках и колесах (опять, между прочим, неточность – колеса принадлежат ведь пушкам, и упоминать их отдельно не следовало бы).

До невозможности красиво и это: «Они (элементы будничного существования) опускались на ее дно, реальные, затверделые и холодные, как сонные оловянные ложки».

Тут чудесная провокация. И нежданный пастернаковский юмор – стало быть, сонные оловянные ложки всегда холодны? А не сонные могут быть и теплыми? (Бодрую, теплую, совсем не сонную оловянную ложку приятно держать в руке.)

Женя Люверс мыслит, как двенадцатилетняя девочка, но смотрит на мир глазами искушенного наблюдателя и рафинированного поэта Бориса Пастернака.

Впрочем, это не так уж оригинально. Старый мерин по кличке «Холстомер» взирает на мир глазами великого мудреца Льва Толстого. Может ли вообще взрослый мужчина проникнуть в душу девочки-подростка?

Может ли человек, даже если он мудрец, вполне реально представить себя лошадью?

Нет, не может.

Но эти попытки экстравагантны, и в этом есть своя прелесть.

Я воспринимаю мир нерасчлененным, я вижу его гигантской, монолитной, многоцветной глыбой, в недрах которой скрыта какая-то тайна.

Пастернак видит мир как огромную кучу песка. Каждая песчинка вызывает у него любопытство и восхищение. Он копается в этом песке, роет в нем пещеры, коридоры, строит из него стены и башни. Как дети.

Две системы творчества.

Словесная простота (нормальный, скудный, тривиальный язык) и смысловая сложность (многозначность, многослойность, заинтересованность мысли, смысловые игры)!

Система вторая (Пастернак).

Словесная изощренность (искусственность, изобретенный заново язык с придуманными словами и навязчивым синтаксисом) и смысловая скромность (однозначный, открытый прямой смысл без тупиков и закоулков, без умственных затей).

Обе системы логичны. Сложные слова при сложном же смысле воспринимать вовсе невозможно. Или наоборот: сложный смысл при сложном же словесном материале вовсе неудобоварим.

И все же блуждать в джунглях пастернаковской прозы одно удовольствие.

Визит соседей по этажу. Он – поэт. Она – филолог, специалист по Льву Толстому.

Рассказал им о Насте. Взволновались, удивились, пришли в восхищение. Долго разглядывали фотографию.

– Какая прелесть! – сказала специалистка по Толстому.

Белая туманная пустыня – залив. Желтое, мутное пятно над заливом – солнце. Четыре точки вдали на заливе – рыбаки.

Тоненький-тоненький, писклявый голосок в сосновых ветвях – синица. Иду вдоль берега.

Тело снежной пустыни рассекают на белые крупные ломти темные сосновые стволы, дабы удобнее было воронам расклевывать (подражаю Пастернаку – не устоял).

Залив безмолвствует. А на шоссе рычат машины.

Утром на завтраке Б. была печальна.

– Что-нибудь случилось? – спросил я.

– Да, случилось, – ответила она, – из моей книги выкинули один рассказ. Правда, я знала, что его выкинут, но все же грустно.

– А много ли рассказов в книге? – спросил я.

– Много! – вздохнула Б.

– Так что же вы огорчаетесь?! – воскрикнул я с искренним удивлением.

После Б. рассказала свою родословную. Она из купеческой семьи. Ее дед торговал оружием.

– Стало быть, вы «Прекрасная оружейница»! – заметил я.

– А хорошо это или плохо? – осторожно поинтересовалась Б.

– Конечно же, хорошо! – вскричал я. – Вийон разбирался в женщинах.

В домах творчества жить хорошо. Одна проблема – уборные. Они общие. Когда ни придешь – на полу лужа.

Принимая во внимание это неприятное обстоятельство, начинаешь с большей терпимостью воспринимать те нечистоты, которые наполняют уличные сортиры. Тут ведь писатели, волокущие культуру в массы, тут ведь просветители и воспитатели!

В России со времен Алексея Михайловича не научились пользоваться уборными. Петр пытался научить, но тщетно. Другие дела отвлекли его, к несчастью.

Помнится, в Фергане к дворовой будке было просто не подобраться. А узбеки, не стесняясь, испражнялись прямо на улицах у дувалов. Чем глубже в Азию, тем пуще гадят.

Сегодня я написал первые страницы своего романа.

Прав был Житинский – писать роман и впрямь интересно. Погружаешься в некий придуманный тобою мир и живешь в нем, общаясь с созданными тобою людьми.