Неизданная проза Геннадия Алексеева

В конце десятой страницы появилась Настя. Пока что я не вижу её лица – она сидит ко мне спиной. И я еще долго не увижу ее лица – она будет меня интриговать, манить издали, искушать, мучить.

Перечитал написанное. Плохо ли, хорошо ли? Не могу понять. Пожалуй, плохо. Но надо добиться, чтобы стало хорошо.

Я не мог приблизиться и все же приблизился к ним. С большим трудом. Издалека они маленькие, но любопытные. А вблизи большие, но скучные.

И скоро я удалился от них и гляжу на них издалека. И никто, никто к ним не приближается. Жалко их.

Женщина должна быть нежной, изящной, кокетливой, ласковой, не слишком умной и немножко коварной. Как кошка.

Женщина должна быть только женщиной и ничуть не должна быть мужчиной.

Более всего я не терплю в женщине мужеподобие.

Мой сосед – прозаик П., неплохой писатель. И человек он хороший. Только странный. Все мычит – слова путного я от него не слышал. Видно, бережет он нужные слова для своих сочинений – все стрекочет и стрекочет за тонкой перегородкой его импортная машинка.

Мусульманство – религия азиатских торговцев. Христианство – религия европейских варваров и плебеев.

Настоящая литература должна быть откровением, как Евангелие. Подлинным ее героем может быть только мученик – как Христос.

Сегодня суббота – рыбацкий день. После полудня рыбаки уже начинают возвращаться домой, в город. Их множество. Вид у них жуткий.

На них толстенные ватники, какие-то нелепые кацавейки, зипуны, рваные полушубки! Поверх зипунов и полушубков натянуты брезентовые, насквозь промерзшие негнущиеся робы. На ногах огромные валенки с галошами, обмотанные для чего-то веревками, или нечто резиновое и совершенно бесформенное. На головах старые, ободранные меховые шапки или толстые мешки. Лица у них багровые от мороза, от ветра и от спиртного. Некоторые качаются, с трудом удерживаясь в вертикальном положении. Они волокут за собой салазки, на которых стоят их рыбацкие, обитые железом сундучки. К сундучкам привязаны коловороты для просверливания лунок во льду. Рыбаки похожи на каторжников, на зеков с Колымы.

У станции они делают привал, рассаживаясь на тех скамейках, что под всеми деревьями. Едят. Допивают водку. Делятся впечатлениями о рыбалке. В половине шестого вечера, гуляя, я вышел на берег и обомлел: в уже сгущавшихся сумерках по снежной пустыне залива откуда-то из седой пустоты, из-за горизонта, двигались сотни, тысячи темных фигур.

«Какой огромный город! – подумал я. – Одних любителей подледного лова в нем не счесть!»

На обед дают овощи – мелко нарезанную морковь, свеклу, кислую капусту, иногда зеленый горошек. Овощи пользуются большим спросом, и их немножко не хватает. Чтобы не остаться с носом, писатели еще до открытия столовой толпятся у дверей, а когда двери открывают, стремглав бросаются к этим яствам. Через пять минут овощей уже нет. Опаздывать нельзя.

Вообще литераторы прожорливы. То, что не могут съесть за столом, они уносят в свои комнаты и там продолжают есть.

В моем романе уже тридцать страниц. Пишется легко. Наверное, потому, что дурно. Настя, освещенная лучами зимнего, робкого, проникшего в мою комнату солнца, явно улыбается. Ей хорошо. А каково мне? Придется еще помучиться. Придется еще попыхтеть, попотеть. Повозиться с романом. Но он уже родился, он уже существует. И я его закончу, ибо всегда заканчиваю все начатое.

Забавно писать роман и одновременно писать о том, как он пишется.

Впрочем, нечто подобное уже было. Например, у Леонова в его «Воре».

Читая прозу Пастернака, вспоминаю эссеистику Валери. И там сложность стиля мешала восприятию смысла, и там очень много «как» и не очень много «что».

Я говорю поэтессе Б:

– Вы в струе. Вас несет течением. А меня прибило к берегу. Я в тихой заводи. Здесь камни, тина. Лягушки квакают. Правда, у меня есть время для размышлений. А когда тебя все время куда-то несет…

– Ох уж надоела мне эта струя! – вздыхает Б. Но она кокетничает. Струя не надоедает ей.

Проза Пастернака не вынуждает думать. Она меня заставляет следить за извивами словесных орнаментов и изумляться их замысловатости. Как и всякий орнамент, эта проза двухмерна. Она существует в плоскости.

Рядом со мною стоит человек. Он пахнет водкой, луком, селедкой и цветочным одеколоном. Иногда эти запахи веют надо мною все сразу. Получается коктейль из ароматов. Крепкий мужской коктейль.

Иногда же отдельные запахи вырываются из общей массы – то несет селедкой, то одеколоном.

Пьяная старуха в троллейбусе.

– Я племянница Чапаева!

Хохот.

– А что? Не верите? Точно. Я его племянница! Я на него похожа.

Хохот.

– А вообще-то я давно умерла. В тридцать девятом муж мой погиб на финской войне. Я и умерла с ним за компанию. Это только кажется, что я жива.

Хохот.

– А второго моего мужа под Кенигсбергом убили. После этого жить уж совсем расхотелось И я во второй раз отдала богу душу.

Хохот.

– Что вы хохочете, ублюдки? Я дважды помирала! Скоро в третий раз подохну, в последний.

Громкий хохот.