Неизвестная. Книга первая

Он еще нажал на спусковой крючок револьвера, но курок лишь лязгнул металлом об металл. Барабан револьвера был пуст.

— Не стрелять! — выбравшись из объятий Барченко, громко заорал Кузминкин. — ЧК!

— Какая на хрен «ЧК»?! — раздалось из подворотни.

— Такая! — крикнул моряк и рванул из-за пазухи мандат. — ЧК! Уполномоченный я!

— И документ есть?

— Вот же. Мандат.

— Да что ты их слушаешь? — Костя трясущимися пальцами поспешно засовывал в барабан револьвера непослушные патроны.

Один вывалился-таки из его рук, прокатился по мостовой и остановился перед носом лежащего на животе Барченко.

— А чего тогда стреляете?!

— А вы?

— Дык… оно…

— Выходи на свет! — Владимиров справился с револьвером.

— Еще чего! — послышалось в ответ из подворотни. — Вы у меня под прицелом. Дернетесь — перестреляю как кутят.

— Ах, ты… — Константин взвел курок.

— А тебя, мичманок, первым порешу, падла!

— Погоди, — остановил Владимирова Кузминкин и встал в полный рост. — Слышь! — крикнул он в темноту. — Тебя часом не Митрохой зовут?

Некоторое время никто не отвечал. Наконец, послышалось:

— Митрохой… Ну и че?

— Живой, чертяка, — сказал моряк и разлыбился. — Митроха, это же я — Кузминкин?

— Какой Кузминкин?

— Как — «какой»? А кто тебя по весне от расстрела спас?

— Степан Иваныч? Ты?

— Ну!

— Здравия желаю.

— И тебе не хворать. Выходи, потолкуем. А то народ в округе, небось, уж подумал, что Юденич город взял.

— Ниче. Переживет народ. Ты только мичманка шутоломного угомони, а то мне самому боязно.

— Товарищ Владимиров, — посмотрел Кузминкин на Константина.

Тот кивнул, поднял руку вверх, револьвер стволом направил в небо, словно хотел выстрелить в равнодушную круглую рожу полной луны.

— Все! — крикнул он. — Шабаш!

— Ну, то другое дело, — на освещенный полнолунием тротуар набережной вышел солдат.

Кузминкин бросился ему на встречу.

— Митроха!

— Степан Иваныч!

Костя презрительно хмыкнул и спрятал револьвер в карман.

— Эх, Константин Константиныч, — Барченко подошел к Владимирову и по-отечески приобнял его за плечи. — Что же вы, мил человек?

— Да… даже не знаю, — замялся Костя.

— Это испуг в вас куражится. Вы чего-то боитесь, оттого и нервничаете по пустякам.

— Извините, Александр Васильевич, и вправду нервишки что-то расшалились.

— Вам бы отвар пустырника попить, он хоть и горький, но хорошо успокаивает. Вот помню…

Кузминкин с Митрохой, что-то бурно обсуждая на ходу, подошли поближе.

— …Эх, голова твоя бедовая, я же сам как-то на бабе погорел. А тут и вовсе за дезертирство шлепнут и не почешутся, — увещевал моряк солдата.

— Я же аккуратненько, Степан Иваныч, — оправдывался солдат. — Если бы ты ее видел… И здесь, — Митроха в воздухе нарисовал рукой округлости, — и здесь… все как полагается…

— Дурень ты, паря, — сказал Кузминкин.

А Митроха с подозрением покосился на Владимирова, а потом с любопытством взглянул на Барченко, точно припоминая что-то.

— Ось! — вспомнил он. — Что, контра? Говорил же я, что будет время, и за тобой придут… А я, слышь, — повернулся он к Кузминкину, — валенки у него эксприровал… Еще потом на боты австрийские их променял… — выставил ногу, чтобы все могли полюбоваться его новыми ботинками.

— Ошибся ты, Митроха, — хлопнул его по плечу Кузминкин. — Товарищ Барченко — наш человек, проверенный.

Митроха еще раз взглянул на офицера.

— Ну, тогда звиняй, товарищ.

— Ничего-ничего… — принял извинение Барченко.

— Ну, этого… — сказал Митроха. — Мне в казарму надо. Завтра на фронт… Рад был повидаться, Степан Иваныч.

— Давай, Митроха, — Кузминкин протянул ему пятерню. — Семь футов тебе под килем.

Пожали они друг другу руки, кивнул Митроха офицеру, а на Владимирова с укоризной посмотрел и поспешил в казарму, чтобы завтра на фронт отбыть.

— Вот ведь, Карась, — бросил ему в след Кузминкин. — В самоволку к бабе из части сбег. Только обратно собрался, а тут ты, товарищ Владимиров, в него палить начал. Говорит, чуть со страху не обделался. Думал, патруль по его душу. А он уж однажды под расстрелом был, вот и испугался. Эх, Митроха… Как есть дурень.

— Нервы ни к черту, — поправил фуражку Владимиров.

— Товарищи, — сказал Барченко. — Меня уже жена заждалась…

— Извините, Александр Васильевич, — Константин подобрал с мостовой пакет со снедью и передал его Барченко. — Так на чем мы остановились?

Утром Владимиров и Кузминкин вышли из дацана.

Город ожил. На набережной было непривычно людно, словно лучи холодного осеннего солнца прогнали ночные кошмары, и жизнь продолжила свой неторопливый бег.

— Вот что, Кузминкин, — сказал Константин и сладко зевнул. — Меня в Питере пока не будет, так ты за Василича головой отвечаешь. Я с Дзержинским переговорю, тебе на то особый мандат выпишут.

— Есть, товарищ Владимиров, — кивнул моряк.

— Нет, ну каков умница! — воскликнул Костя. — Калиостро! Настоящий граф Калиостро!

— Кто? — не понял Кузминкин.

— Про Василича я, про Барченко, — сказал Константин и свистнул свободному извозчику.

— Понятно…

— Эх, Степа, — Владимиров взобрался на подножку пролетки, — нам бы с десяток таких людей, и мировая революция закончится победой уже завтра, — и бросил извозчику небрежно: — На Московский вокзал.

*****