Неизвестная война

– А молились эти биармины деревянной бабе, что в самом лесу стояла, – повествовал дядька, с удовольствием затягиваясь вонючим дымом цигарки. – Вот представьте – прямо посерёдке леса идол деревянный стоит, баба с титьками, кругом лиственницы, а вокруг серебро да золото, всё в кучах, а на шее у неё – бусы из чистых изумрудов! И ведь никто на эту бабу и взглянуть не посмел, а не то что золото или серебро спереть. Биармины шкурки да всё прочее у нурманнов на золото выменивали, а всё добро в лес тащили, к идолу своему деревянному клали. Вот сейчас бы такая баба долго в лесу простояла, а? И дня бы не прошло, как все сокровища растащили, а саму бабу на дрова пустили!

– И куда потом эта баба делась? – лениво поинтересовался Серафим, посматривая на меня – разрешу я им с Паней ещё по глоточку, или нет. Я кивнул, а радостный матрос опять вытащил фляжку.

Дядька Паня, зарозовев от выпитого, рассказал о судьбе деревянного идола:

– Вот как поморы да русские в эти места пришли, биармины и начали уходить. Мы же землю пашем, леса вырубаем под запашки, а биармины только охотниками были. Терфины, что с оленями, те на Колу ушли, но им-то без разницы, где олешек пасти, а эти на Урал подались. А когда уходили, так закопали и бабу свою, вместе с сокровищами. Искали её, да у нас в деревне один дурак до того доискался, что спятил.

Рассказ дядьки Пани был интересен разве что этнографу, тем более, что об идоле Йомалы – биармской богини вод я уже читал. Я осторожненько принялся выводить дядьку на рассказы о партизанах. Нет, не о красных, вроде отряда Хаджи-Мурата, а о белых. Пришлось даже на одном из привалов увеличить порцию самогона. Не сразу, но Паня принялся за рассказ, а когда начал, то его уже было трудно остановить.

– Вот вы люди городские, много чего не понимаете. Говорите – мол, чего это мужики шибко лютуют, красных в плен берут?

– А разве берут? – возмутился Серафим. – Вон, из моего отряда пять человек заблудились, так мы их потом и отыскать не смогли. Куда девались? Белые, те хотя бы расстреливают, если на их сторону не перейдёшь, а эти?

– Вот, Серафим, ты сам посуди, – назидательно сказал дядька Паня, словно взрослый несмышленому ребёнку. – Белые с красными воюют, так у них хлеба полно, что у тех, что у этих. А мужики, которые свои деревни охраняют либо от красных, либо от белых, где им-то хлебушек брать, коли пленных кормить придётся? Ваших военнопленных кормить – это ж от своих родичей отбирать. Вот, а ты сам-то хотел бы, чтобы твоё дитё с голоду померло, пока ты хлебом какого-нить белого офицера кормишь, а? У нас хлебушек-то рождается хорошо если сам-два или сам-три. До Рожества ещё кое-как живём, а потом? Раньше, при царях-то, можно было хотя бы в Шенкурск, а то и в Архангельск на заработки съездить, леса нарубить да продать, а что теперь? И в город не съездишь, и дрова не продашь, а как жить-то? Хорошо, коли рыбы наловишь, можно в муку добавить, а если нет? Вот и выходит, что пленных мужики не со зла убивают, а чтобы своих детишек от смерти голодной спасти.

Нас с Серафимом аж передёрнуло от такого незамысловатого объяснения, а мне вдруг вспомнилось первобытное общество, когда тамошние люди тоже предпочитали съедать своих пленников, а не держать их при себе. Этак мужики в деревнях тоже скоро станут съедать пленных красноармейцев.

– Допустим, кормить лишние рты вы не хотите, потому их и убиваете, – принялся рассуждать Серафим. – Но зачем же тогда над людьми издеваться? Глаза выкалывать, животы разрезать, а?

– Ты только меня-то не впутывай в это дело, – обиженно сказал дядька Паня. – Наша округа, она, почитай, с самого начала за Советскую власть встала, ещё с семнадцатого года. Отродясь с красноармейцами не воевали. Вон, у меня двое сынов в Красную армию ушло. Я что, стал бы красных убивать? А если бы это мои детоньки были?

Дядька Паня набычился, начал сворачивать цигарку. Но руки у него тряслись, махорка высыпалась в снег. Обиделся.

Чтобы не допустить ссоры в нашем маленьком отряде, пришлось вмешаться и мне.

– Дядя Паня, он это так, к примеру говорит, не обижайся. Просто ты здешние обычаи лучше нас знаешь, вот и просвети.

– Ишь, просвещай их, а они…

Серафим Корсаков задумчиво почесал небритый подбородок. Кстати, у меня самого уже выросла небольшая бородёнка, которую я сбривать не собирался. Не бог весть какая маскировка, но лучше, чем ничего. А матрос-краснознаменец смотрит на меня просящими глазами.

– Так, командир, может, это самое? – щёлкнул себя по горлу Серафим. – Там всё равно только по глоточку осталось.

Ишь, а я-то думал, что этот жест – щелчок по горлу, намекающий, что неплохо бы выпить, – изобретение недавнее, а вот, оказывается, в девятнадцатом году оно уже было. Ещё меня смущал этот самый «глоточек». Какая-то фляжка безразмерная получалась. По моим прикидкам, содержимое должно было закончиться ещё на прошлом привале. Уж очень основательные «глоточки» мужики делали.