Неизвестная жизнь писателей, художников, композиторов

Бумага лежала передо мной, карандаш тоже, ничего в обстановке окружающей меня не изменилось, а вместе с тем я не узнал ни одного слова в моем стихотворении. Я начал искать, переворачивать все мои бумаги и не находил моего стихотворения. Пришлось признаться, что я писал бессознательно, а вместе с тем мною овладела какая-то мучительная боль, которая состояла в том, что я непременно хотел вспомнить что-то, хотел удержать какую-то убегающую от меня мысль… Стихотворение, которое я написал совершенно бессознательно – недурно и напечатано в “Вестнике Европы”. Во всяком случае, это явление патологическое, довольно странное. Три раза в моей жизни я пережил это чувство. Хотел уловить какое-то неуловимое воспоминание, но я не желал бы еще раз пройти через это, т. к. это чувство очень тяжелое и даже страшное».

У выдающегося русского композитора А.Н. Скрябина тоже наблюдались нервозные состояния перед творческим подъемом. Об одном из таких приступов рассказала родная тётушка композитора – Л.А. Скрябина в письме к своей знакомой. «Припадок произошел ночью, сначала он совсем похолодел, и я решительно не знала, чем его согреть, – пишет Скрябина. – Порой у него что-то делалось с сердцем, а главное – с головой, я даже не пойму, говорит, что боли нет никакой, а между тем только и успокаивался, когда я ему держала голову крепко руками. Все это кончилось к утру горькими слезами или истерикой, после чего он утих, но не заснул ни на одну секунду. И так он пролежал до 4 часов вечера в полном изнеможении». Вечером Скрябин отправился к своим знакомым, где «играл весь вечер, и, как говорят, давно так хорошо не играл, как в этот раз».

Далее Л.А. Скрябина пишет: «Относительно появления на свет чего-то нового я не ошиблась. Только вернулся он в этот вечер от знакомых, как сейчас же уселся за рояль. Играл, правда, очень тихо, и до которого часу, уж не знаю. Я и сама заснула часа в 4, а он все еще играл. И вот с тех пор пошло, сидит опять все ночи, да и днем перестал учить свой концерт и все что-то играет с такой сияющей и блаженной физиономией, что я сегодня уже его спросила, не народилось ли у него что-нибудь новенькое, он мне ответил утвердительно и говорит, что выходит что-то очень уж хорошее, да и по его лицу вижу, что он блаженствует».

О творческом экстазе в состоянии истерии пишет в своей автобиографии и знаменитый французский композитор Гектор Берлиоз. «При звуках некоторых музыкальных произведений мне кажется, – вспоминает он, – что душа моя расширяется; я испытываю неземное блаженство, которого не могут разрушить никакие мудрствования разума; привычка к анализу вызывает затем уже сама по себе восхищение; душевные переживания, растущие в прямом соотношении к силе и величию идей композитора, порождают вскоре странное волнение крови, пульс начинает биться сильнее, слезы, обыкновенно предвещающие прекращение пароксизма, часто влекут за собой еще более сильный припадок. В таком случае наступает болезненное сокращение мускулов, дрожь во всех членах, полное онемение рук и ног, частичный паралич лицевых и слуховых нервов, я ничего не вижу, плохо слышу… Головокружение… отчасти потеря сознания».

Сопричастность к жизни персонажей

В биографии Жюля Верна имеется документально зафиксированный случай, когда писатель, рассказывая, как его герои плывут по кипящей подземной реке, получил ожог. Похожий по реакции организма на описываемые события факт зафиксирован и в творчестве Максима Горького. Произошло это на острове Капри, когда писатель работал над повестью «Город Окуров». В ней присутствует эпизод, когда муж, находясь в состоянии неконтролируемой ревности, убил ножом свою жену. Когда Горький описывал этот отрывок, его супруга, Мария Федоровна Андреева, услышала, как он вскрикнул в кабинете, а затем что-то тяжелое упало там на пол.

Когда она вбежала в помещение, то увидела следующую картину. «На полу около письменного стола во весь рост лежит на спине, раскинув руки в стороны, Алексей Максимович, – пишет в своих воспоминаниях Андреева. – Кинулась к нему – не дышит! Приложила ухо к груди – не бьется сердце! Что делать?.. Расстегнула рубашку… чтобы компресс на сердце положить, и вижу – с правой стороны от соска вниз тянется у него по груди розовенькая узенькая полоска… А полоска становится все ярче и ярче и багровее…

– Больно как! – шепчет…

– Да ты посмотри, что у тебя на груди-то!

– Фу, черт!.. Ты понимаешь… Как это больно, когда хлебным ножом крепко в печень!..

С ужасом думаю – заболел и бредит!.. Несколько дней продержалось у него это пятно. Потом побледнело и совсем исчезло». Таким образом, писатель так ярко представил боль и рану на теле героини своей повести, что у него самого образовалась стигма.

Эффект сопричастности к ощущениям своих героев неоднократно испытывал и Гюстав Флобер. Во время работы над своими романами он стонал вместе с изображаемыми им персонажами, плакал и смеялся, а то начинал вышагивать по своему кабинету и громко произносить монологи героев.