Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг.

Государь жил в Михайловском замке. Каждый вечер все подъемные мосты были подняты, и после восьми часов во дворец можно было проникнуть только через потерну гауптвахты. Суворов приехал в десять часов вечера. Дежурный офицер объявил ему, что он должен пройти через подземный ход, что и Великие Князья проходят после восьми часов не иначе.

– Пойдите к Его Величеству и скажите, что это я, фельдмаршал Суворов! – воскликнул старый воин.

Офицер вернулся и сказал:

– Таков приказ… Уже десять часов. Фельдмаршал должен пройти через потерну гауптвахты.

– Сказали ли вы, что приехал фельдмаршал? – спросил князь.

Офицер ответил, что Его Величество это знает и ждет его.

– Ну так, – ответил Суворов, – вернитесь к Его Величеству и скажите, что он забывает военный устав. Когда приезжает фельдмаршал, выходит стража, отворяются ворота и ему делают на караул. Таков обычай во всем мире.

Через несколько времени офицер вернулся и доложил:

– Государь приказал сказать вашей светлости, что у него свои собственные обычаи и свои уставы и что в чужой монастырь со своим уставом не ходят. В Михайловском дворце командует не фельдмаршал, а Государь. Его Величество ожидает вашу светлость и просит торопиться.

– Если так, – воскликнул Суворов, – то вы можете отнести ему такой ответ: русские фельдмаршалы не привыкли входить в крепости подземными ходами, как воры, а у фельдмаршала Суворова всегда было правилом входить всюду – и к врагу, и к царю – через парадную дверь. Скажите Его Величеству, что я желаю ему спокойной ночи, а сам возвращаюсь домой, на этот раз уж навсегда.

Офицер упросил его подождать и побежал предупредить Государя. Павел рассмеялся и приказал опустить мосты и бить поход. Суворов вошел во дворец. Государь вышел встретить его на первую площадку лестницы и поцеловал его.

– Ваше Величество! – сказал ему старик несколько насмешливо. – Я должен арестовать дежурного офицера за то, что он забыл военный устав, но так как этот офицер еще очень молод, вы разрешите мне завтра утром отдать ему его шпагу.

Государь ничего не ответил на это и был очень любезен. Перемирие было заключено, но скоро опять произошла ссора, и на этот раз уже настоящая.

Суворов, следовательно, имел основание сказать раз Павлу: «Нашла коса на камень». Впрочем, Суворов был тоже первостатейным маниаком, оригинален до крайности, необыкновенно умен, иногда даже гениален, чего нельзя сказать про несчастного Императора Павла; если бы он даже не был ненормальным, он все-таки не был бы гениален, в военном отношении конечно.

Отношения Потемкина, великолепного во всем, и Суворова, завтракавшего черной редькой с солдатским хлебом, должны были быть любопытны. В сущности, они ненавидели друг друга.

* * *

Когда Петр Великий бывал доволен Меншиковым, он брал его за голову, целовал в лоб и говорил ему: «Ты умница, Алексаша Данилович». Как-то вечером Пушкин точно так же выразил Гоголю свое удовольствие по поводу чтения. Мы спорили о Петре Великом.

– Он был гениален во всем, что имело отношение к будущности страны, – сказал Пушкин, – и совершенно сын своего века в исполнении, в мелочах и в правах. Но у него было чутье, он умел выбирать людей.

Вяземский с горечью порицал приемы Петра и превозносил Екатерину.

– Я ничего не отнимаю от нее, – возразил Пушкин, – но она явилась позже, и ей нет тех извинений. Она не должна была разорять духовенство и прикреплять малороссов к земле.

Гоголь сказал мне, что в Украйне и до сих пор поют жалобные песни о рабстве и, чтобы избегнуть его, некоторые крестьяне решались даже на самоубийство.

Говорили о любимцах Екатерины, о том, как заискивали у них; рассказали о депеше к французскому посланнику Рюблиеру, которому давался из Парижа приказ «быть в наилучших отношениях с тем святым, которого в тот день празднуют».

– Это не должно было удивлять человека, приехавшего из Версаля, – сказал Пушкин. – Он, наверно, приседал перед Помпадур и должен был бывать при вставании Дюбарри. Екатерина имела в них прекрасные примеры, а Потемкин не чета был этим дамам. Я прощаю Екатерине нравы ее эпохи, но я не могу простить ей разорение духовенства, закрепощение малороссов и то, что, когда она согласилась на раздел Волыни, она не взяла Галицию и Галицкую Русь с другими русскими провинциями; в сущности, мы взяли бы только свое. Мария-Терезия писала Помпадур; Мария-Антуанетта должна была принимать Дюбарри; Людовик XIV узаконил своих побочных детей. Екатерина не уничтожила обаяния царской власти, напротив, усилила ее. Она была властная женщина, и, по-моему, у нее было в двадцать раз больше здравого смысла и ума, чем у всех энциклопедистов, с Гриммом и Фернейским шутом вместе.

Полетика рассказывал Пушкину, что Гаррис оставил «Воспоминания»[165] о времени своего посольства в Петербурге и Берлине. Полетика видел в Лондоне лорда Сет-Эленса, бывшего в Петербурге; он с восторгом говорил об Екатерине. Гаррис вел список фаворитам.